Ознакомительная версия.
Всем наступая на ноги, всех беспокоя, с беспокойным, издёрганным лицом, боком пробирается на своё место Пётр Иванович Кичеев.
Честный и неистовый, «как Виссарион».
Он только что выпил в буфете:
– Марья мне сегодня не нравится! Марья играет отвратительно. Это не игра! Марья не актриса!
Как на прошлом первом представлении он кричал на кого-то:
– Как? Что! А? Вы Марью критиковать? На Марью молиться надо! На коленях! Марья не актриса, – Марья благословение божие! А вы критиковать?! Молитесь богу, что вы такой молодой человек, и мне не хочется вас убивать!
И в этом «Марья» слышится «Британия» и времена Мочалова.
Близость, родство, братство московской интеллигенции и актёра Малого театра.
С шумом и грузно, – словно слон садится, – усаживается на своё место «Дон Сезар де Базан в старости», – Константин Августинович Тарновский, чтоб своим авторитетным:
– Брау!
прервать тишину замершего зала.
Вся московская критика на местах.
Занавес поднялся, и суд начался.
Суд?
Разве кто смел судить?
* * *
Ракшанин будет долго сидеть в редакции, рвать листок за листком.
– Охват был, но захвата не было.
Нет! Это слишком резко!
– Охват был. Но был ли захват? Полного не было.
И это резковато!
– Был полный охват, но захват чувствовался не всегда.
Резковато! Всё же резковато!
– Был полнейший охват, местами доходивший до захвата.
Смело!
Но пусть!
Так же напишет и сам Васильев-Флёров.
И только один Пётр Кичеев явится с совсем полоумной фразой:
– Ермолова играла скверно.
Даже не «г-жа».
До такой степени он её ненавидит!
Редактор посмотрит на него стеклянными глазами.
Зачеркнёт и напишет:
– Ермолова была Ермоловой.
П. И. Кичеев завтра утром сначала в бешенстве разорвёт газету.
А потом сам скажет:
– Так, действительно, лучше.
* * *
А у вас были недостатки, Марья Николаевна!
Идёт «Сафо», – трагедия Грильпарцера.
В антракте человек не без вкуса говорит:
– Она превосходно умеет поднять руку. Красивый жест! Но опустить! Самое трудное в классическом костюме! Опустит и по ноге шлёп!
Это «шлёп»… «шлёп»… «шлёп»… идёт аккомпанементом по всей трагедии.
В «Сафо» вспоминается унтер-офицерская жена Иванова…
Но кто посмеет это сказать в печати?
– Пластика была на высоте её таланта.
Так решено. Подписано. Так должно быть. Иначе быть не может.
Вы слишком опростились для трагедии.
И ваша Мария Стюарт, и ваша Иоанна д'Арк, и ваша Сафо были опрощённые Мария Стюарт, Иоанна д'Арк, опрощённая Сафо.
Как опростилась тогда русская живопись, – передвижники, – как опростилась русская литература, – Мамин, Глеб Успенский.
Идёт «В неравной борьбе» г. Владимира Александрова – (просят не смешивать с Виктором).
Поднимается занавес.
На сцене Ермолова варит варенье. Правдин её спрашивает…
Ещё никакой грозы, бури и в помине нет.
Спокойная молодая девушка ведёт ясную жизнь.
Ни в кого она ещё не влюблялась. Никто у неё любимого человека не отбивал.
Правдин спрашивает:
– Из чего варите варенье?
Ермолова отвечает:
– Из вишни.
Но как!
Можно подумать, что молодая девушка варит варенье из собственной печени.
Марья Николаевна! Марья Николаевна! Великая художница!
Какой недостаток в рисунке вашей роли! В рисунке ваших ролей!
Вспомните Росси в «Гамлете».
Озрик передал ему вызов Лаэрта.
Он счастлив. И в первый раз за всю трагедию ясен.
Найден приятный исход из тяжёлого, из трудного положения.
Сейчас всё задёрнется чёрными тучами, разразится гроза.
И перед этим он нам показывает уголок ясного неба!
Какой контраст!
Вспомните Сальвини в «Отелло».
С какой нежностью и счастьем, безмятежным счастьем смотрит он на Дездемону, отсылая её от себя.
Какое глубокое, бездонное, лазурное, небо.
Покажите же это ясное, голубое небо.
Покажите, – что погибло.
И тем чернее покажутся тучи, тем больше отзовётся гроза в душе, тем громче не на сцене, а в душе у нас закричит Отелло:
– Жаль, Яго, страшно жаль!
Тем сильнее будет драма.
Какой-то молодой человек говорит на галерее:
– Знаете, у Ермоловой огромный недостаток. Она всегда страдает ещё до поднятия занавеса. В первом акте она всегда – словно уж прочитала пятый.
Не завидую я этому молодому человеку.
Даже если бы он был не на галерее, а в партере.
В партере драться, конечно, не станут.
Но с таким человеком…
– Даже неловко как-то рядом сидеть.
И соседка всё время будет подбирать своё платье.
Словно рядом с нею грязная куча.
Откуда же взялось это «страданье до занавеса»?
Мне кажется…
Ермолова – трагическая актриса.
А ей, в это время «опрощения», опрощения литературы, опрощения искусства, приходилось играть драму.
К колоссальному, «американскому», паровозу прицепляли вагончики трамвая.
Избыток трагизма искал себе выхода, и она видела глубокие страдания души даже там, где их ещё не было.
Но позвольте!
Я, кажется, начинаю «оправдывать» Ермолову?
Ермолова в этом не нуждается.
Она была солнцем, и на ней, как на солнце, были пятна, и она светила нам, как солнце.
Вы были нашим солнцем и освещали нашу молодость, Марья Николаевна!
* * *
Но в чём же секрет, тайна этого невиданного, неслыханного обаяния? Этого идольского поклонения, которое не позволяло видеть даже то, что бросалось в глаза, думать то, что невольно приходило на мысли? Зажимало рот какой бы то ни было критике?
В Москве в то время можно было сомневаться в существовании бога.
Но сомневаться в том, что Ермолова:
– Вчера была хороша, как всегда,
или:
– Хороша, как никогда,
в этом сомневаться в Москве было нельзя.
В чём же дело? В чём же тайна?
Защитительное было время.
Великодушное.
Защитительным был суд, защитительной была литература, был театр.
В суде любили защитников, литература была сплошь защитой младшего брата, его защитой занималась живопись в картинах передвижников, – и ото всех, от судьи, писателя, художника, актёра, то время требовало:
– Ты найди мне что-нибудь хорошее в человеке и оправдай его!
Тогда аплодировали оправдательным приговорам.
И змеиный шип злобного обвинения не смел раздаваться нигде.
Было ли это умно?
Не троньте! Великодушно.
– Адвокатская семья! – почтительно шутили, – муж, Шубинский, защитник. Жена, Ермолова, защитница, – и выиграла куда больше, куда труднее процессов![12]
Кого бы ни играла Ермолова, – она защищала.
«Защитительным инстинктом» эта защитница, – от благоговения пред чудным даром, чуть не сказал «заступница», – она находила оправдывающие обстоятельства.
Находила…
В сорокалетний юбилей позволяется уж говорить правду?
Выдумывала иногда. Но от доброго сердца!
– Окружала персонаж атмосферой какого-то невысказанного страдания «ещё до поднятия занавеса».
С первого слова голосом, тоном говорила нам:
– Она много страдала!
И давала нам возможность вынести если не совсем оправдательный приговор, то всё же признать:
– Заслуживает снисхождения.
Что в те защитительные времена и «требовалось доказать».
Всех персонажей, каких она играла, она играла всегда симпатичными.
Сходилось ли это всегда с намерением автора?
Я не думаю.
Весьма не думаю.
Не думаю, например, чтоб г. М. Чайковский, создавая свою Елену Протич в «Симфонии», – воображал, что женщина добрых 40-45-ти лет, много видевшая и перевидавшая в жизни, действительно, полюбила.
– В первый раз.
Как играла М. Н. Ермолова.
Думаю, что, скорее, по его мысли, Елена Протич любила:
– В последний раз.
Но «в первый раз»:
– Трогательнее.
– Защитительнее.
– Оправдательнее.
И Ермолова играла:
– В первый раз!
И над Еленой Протич были пролиты всё омывающие слёзы:
– Всю жизнь она не знала любви. И в 40—45 лет полюбила в первый раз. И как печально это вышло. Бедная! Бедная!
И вышла она из театра «оправданной с гордо поднятой головой».
Как выходили в то время из суда симпатичные подсудимые.
М. Н. Ермолова играла не всегда, – далеко не всегда! – ту пьесу, которая была написана.
Она не всегда шла в ногу с автором.
Но в ногу шла со своим добрым, хорошим, великодушным временем.
Счастлив тот артист, – литератор, живописец, актёр, – в котором время его отразится, как небо отражается в спокойной воде.
Кто отразит в себе всё небо его времени, – днём со всей его лазурью, ночью со всеми его звёздами.
Национальной святыней пребудет такой художник, и критика, даже справедливая, не посмеет коснуться его и омрачить светлое шествие его жизни.
Имя его превратится в легенду.
И ослеплённый зритель будет спрашивать себя:
– Где же здесь кончается легенда и начинается, наконец, истина? Видел ли я лучезарное видение, или мне померещилось?
Ознакомительная версия.
