Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида. Стихотворения

Цикламена бабочки застыли на столе[116].
Под алым одеялом Алла
Спит в темно-синей утра мгле.
И снятся ей Венеции каналы,
И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,
И роковой платок, и песня Дездемоны.
Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —
И ярый топот ног ее из грезы сонной
В советскую действительность влекут.
И уж обводит ясными очами
Она свой тесный каземат-приют:
Вот чемоданы, ставшие столами,
Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,
Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.

. . . . . . . .
Венеция и мавр – всё оказалось сном.
Я – Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.

В золоте мимозы нежной
Солнце голубой страны.
Вздох ласкающий прибрежной
Моря теплого волны.
Мыс лазурного Антиба,
Апельсинные сады,
Альп далекие изгибы,
Алые гвоздик гряды,
Пальмы желтой Бордигеры,
Виллефранча глаз – маяк…

А в душе одни химеры.
Всё не то. И всё не так.

Ласточка высоко чертит круги
В голубом небесном серебре.
Сердце полно памятью о друге,
Об ушедшей в горний свет сестре.

Не на этом спит она кладбище,
Но, быть может, дорогая тень
Ласточкою ласковою ищет,
Чем меня утешить в этот день.

Вот она взвилась, всё выше, выше,
И пропала в облачных шатрах.
Стала в сердце боль от жизни тише,
Свеяла унынья прах.

Звездной музыкой сияет[119]
Предо мной твое лицо.
Не такой ли к нам слетает
Божий ангел пред концом,
Не такой ли лаской дышит
Лучезарный смерти взор?
. . . . . .
Всё нежней, всё тише, тише
За тобой созвездий хор.

Слабому, прекрасному, святому[120],
В небе ангелу, а на земле – рабу,
Темную преодолев судьбу,
Уходя к простору голубому,
Завещаю помнить обо мне
Только час прощенья и прощания

В изумрудной сени Феофании.
Остальное было всё – во сне.

Смущает бес[121]
То гневом, то гордыней,
То жаждою чудес,
То вереницей длинной
Воспоминаний, мрачных и больных.
Куда спастись от них?
. . . . . .

Вдруг свежий, как апрель,
Серебряный за дверью голосок,
И нежен, как свирель,
И трепетно высок —
«Михайлович» пришел,
Трехлетний мой сосед,
И тут же речь повел,
Еще не сняв берет,
О том, что за холмом
Он видел водопады,
Что он преодолел
Великие преграды:
Ручей и грязь,
Рогатого козла,
Высокий перелаз…
И Луша с ним была:
Вдвоем чрез водопад
Они перемахнули,
Не замочивши ног!..
. . . . . .

Сидит Сергей на стуле,
Как Олимпийский бог,
И жизни юной нимб
Над бронзою волос
Сияньем золотым
Мне строит к Жизни мост.

И от напева райского свирели
Все искушенья бесов отлетели.

В горниле тяжких испытаний[122],
Когда в застенке мы живем,
И день, и ночь в огне страданья,
И уж конца ему не ждем,

Куется золото святое
Во тьме сердечных рудников,
И раздробляется судьбою
Над сердцем каменный покров.

И станет ясно и безбольно
Оно во тьме земной гореть,
Когда великой муки дольней
Сумеет таинство стерпеть.

Дрова переложены в клетку,
Их строгого лада не тронь.
Подложим сосновую ветку,
Работай, работай, огонь.

И вправо и влево кидайся,
Взлетай, расстилайся, расти,
Гори, моя жизнь, разгорайся
И в пламень меня обрати.

Задрожала тень узорная
Над водой склоненных ив.
Всколыхнулась гладь озерная,
Свод небесный раздробив.

Подожди одно мгновение —
Нерушим небесный свод:
Это зыблет отражения
Над водою ветров лёт.

Длинноногим птицам
В редких кустах
Свобода не снится,
Обуял их страх.

Рыже-бурые дали,
Коричневый лог…
Ах, удел твой печален,
Журавль, и убог.

Никуда из плисовой
Рамки панно
Тебя не выплеснет
Жизни вино.

Статуэтка. Мальчик крáдет
Виноград.
Ну, конечно, винограду
Всякий рад.

Но торговка не дозволит
Красть ее добро:
Поплатился мальчик больно
Встрепанным вихром.

Мать с Младенцем Боттичелли,
Четки белые из Рима, —
Все над кружевом постели
Уцелело нерушимо.

Только розовое тело,
Кос ореховых каскад
Спать далеко улетели
В Ленинград.

Стройный образ миссис Сидонс
Зеркало хранит.
Но пред ним в углу твоем
Сергиевец спит.

Отчего китайские птицы[124]
У тебя живут по стенам?
Что в цветистом их облике снится
Твоим золотистым глазам?

Экзотичное их оперение,
В мелких холмиках радужный край,
Мелкоцветное веток цветение —
Весь китайский игрушечный рай —

Что тебе до него, погруженной
В тот глубокий, трагический мир,
Где улыбка царит Джиоконды,
Где судьбу вопрошает Шекспир?

Впрочем – думать об этом не надо.
И сквозь птичек китайских твоих
Мне видна золотая лампада
В самоцветных камнях дорогих.

Как лебедя пустынный крик[125],
Твой голос в ночь мою проник,
И, в тихий мой упав затон,
Услышан был и понят он…

И зазвенели камыши
В ночной тиши моей души,
И в черном зеркале воды
Отзывно дрогнул лик звезды,
Светила дальних тех миров,
Откуда лебедь шлет мне зов.

Порог священный Магомета[126],
Года служения Христа,
Весна духовного расцвета
И дольней жизни полнота

В кристалле радостном сегодня
Стоцветной радугой горят,
И солнцем творческой свободы
Твой глетчерный лучится взгляд.

Что он провидит в отдаленьи
Тебе отсчитанных годов?
Земной ли славы сновиденья
Или путей надзвездных зов?

Почтим напутственным приветом
Того, чей путь пролег меж нас,
Ребенка, мага и поэта:
«Попутных ветров! Многи лета!
Созвездий светлых! В добрый час!»

Светило бледно-золотое
Мерцает мертвенно во мгле
Над леса угольной чертою,
И снится мне земля Ойле.

Твоя земля, изгнанник мира,
Печальных Навьих чар поэт,
Чья заколдованная лира
Меня будила с ранних лет,

Сквозь увядание и тленье,
И злых страстей бесовский пир,
Чаруя сладостным виденьем
Земли Ойле, звезды Маир.

Грустно мячик одинокий
Дремлет на полу.
Мальчик, мальчик мой далекий,
Где ты, мой шалун?

Вот вагоны из катушек,
Поезд, паровоз,
Сколько сломанных игрушек!
Ах, не надо слез.

Тут безногая лошадка,
Там бесхвостый кот.
Клочья порванной тетрадки,
Сказок переплет.

Сиротливо книжный шкафчик
Жмется в уголок,
Как и я, родной мой мальчик,
Пуст и одинок.