Ознакомительная версия.
Обращение к теме родины в лирике в 1934 году не первое у Цветаевой. 12 мая 1932 года Цветаева написала стихотворение «Родина», вспомнив о калужской губернии и Тарусе, где семья Цветаевых проводила лето:
О, неподатливый язык!
Чего бы по-просту – мужик,
Пойми, певал и до меня:
– Россия, родина моя!
Но и с калужского холма
Мне открывалася она —
Даль – тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Эти стихи первые в новой синей Кламарской тетради (Цветаева переехала в Кламар – 101, Rue Condorcet 1-го апреля). Она начала эту тетрадь, не закончив «Искусства при свете совести», которое писала больше полугода. «NB! Если мой суд над стихами кончится апофеозом стихов – так и должно было кончиться»169, – размышляет она в тетради, забросив работу над статьей, начав писать стихи о Дали Отечества. Певший родину «мужик» и Цветаева пели о разном. «Родина» строится на противопоставлении России, земной родины, – и тридевятой земли, тридевятого царства, родины-дали, открывавшейся с тарусского холма. В стихотворении – воспоминание о Тарусе как о месте, откуда можно смотреть на родину вдали. Ее родина («Гордыня ― родина моя») ― родина ее гордого духа, духовная родина одинокого странника, подобного поэту Сирано де Бержераку, рассказывавшему о своих путешествиях на Луну. К стихотворению Марина Ивановна вернется в мае 1936 года («Родина» опубликована в 1936 году в СЗ), непосредственно после правки «Тоски по родине», и будет редактировать третью строфу:
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль – всю ее с собой несу!
В беловой тетради строки, показывающие, как Цветаева рассуждала в тетради о родине вблизи и вдали, о родине рождения, о родине души: «Даль не России – а земли, / Даль не России, не – земли… / Даль не России, а души» (БТ-7, л. 123).
В стихотворении «Тоска по родине» ключевой оказывается мысль о том, что только куст, особенно рябина, соотносившаяся автором с приходом в этот мир («Стихи о Москве»), со своей горькой участью и страстной душой, со своим творчеством – «уст моих псалом / Горечь рябиновая» («Деревья») – примиряет поэта с окружающим миром, делает землю не чуждой. Цветаева мыслит космически, планетарно: «Двадцатого столетья – он; / А я – до всякого столетья!» – говорит она, противопоставив себя глухому читателю газет – «глотателю пустот».
Как известно, создавая стихотворение «Тоска по родине», Цветаева отталкивалась от пастернаковского посвящения ей «Ты вправе, вывернув карман…», опубликованного в сборнике 1933 года, подаренном Борисом Леонидовичем. Со стихотворением Пастернака связаны и мотивы поэмы «Автобус», обдумывать которую Цветаева начала в 1933 году170. Через все пастернаковское стихотворение проходит мысль о торжестве природы и похожего на нее поэта:
Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне все равно, чем сыр туман.
Любая быль – как утро в марте.
Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гумигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.
Вишневый сад в тумане – такой представляется Пастернаку жизнь («Любая быль – как вешний двор, / Когда он дымкою окутан»171), а поэт, спасающийся от ударов судьбы, похож на ветхозаветного Бога, клубящегося облаком. Пастернак заканчивал свои стихи мыслью о том, что Цветаева даст имя целой эпохе русской поэзии:
Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.
Рефреном звучавшее «Мне все равно…», у Пастернака сопряженное с темой индивидуальности художника, у Цветаевой превратилось не только в утверждение ее разминовения со временем, но и в сопротивление человеческому существованию. Главное, что сближает оба произведения, – это торжество природы, которая и есть для обоих поэтов лицо совершенной Жизни. Неслучайно Пастернак уподобил деревенские одежды деревьев немодному покрою платьев Цветаевой: «Мне все равно, какой фасон / Сужден при мне покрою платьев». Выразительная метафора поэта-тумана или облака, дымящегося во много «рукавов», соотносит поэта с рекой и с многоруким индийским божеством, которое оказывается сильнее превратностей судьбы.
Название стихотворения «Тоска по родине» восходит к маршу, который на балалайке или на гитаре исполнял брат Марины Андрей, учивший сестру Асю играть тарусский марш «Тоска по родине»172. Так что в заглавии «Тоски по родине» – мысль о детстве, о музыке, о море лирическом. Стихотворению дало жизнь слово наиболее близкого Цветаевой поэта-современника и заглавие музыкального произведения как эквивалент родиночувствию. «Тоска по родине» – тройная цитата. Пастернаковский сборник «Борис Пастернак. Стихотворения. В одном томе», где было опубликовано стихотворение «Ты вправе, вывернув карман…», открывался посвящением Лермонтову. Стихотворение Цветаевой явно отвечает теме природы-родины и природы-дома в поэме «Мцыри», стихотворению Лермонтова «Тучи», мысли об отсутствии у поэта родины, о невозможности изгнания вечно свободного, одинокого странника-поэта. Да и само начало: «Тоска по родине – давно / Разоблаченная морока…» – указывает на 19 век как на время, когда Лермонтов утвердил эту мысль. Первоначальный эпиграф к поэме «Мцыри» – «Родина бывает только одна» – звучит антитезой цветаевскому стихотворению173. Окончательный эпиграф к «Мцыри» с небольшим сокращением в тетради Цветаевой записан при работе над стихотворением «Променявши на стремя…» в 1925 году: «И вот, вкусив мало меду, умираю», поэтому можно предположить, что Цветаева и в 1934 вспоминала именно лермонтовские стихи.
У Пастернака в посвящении Цветаевой жизнь дана в образах деревьев, грунта – Марина Цветаева в рабочей тетради называет родиной не землю, а комету:
Все признаки с меня, все меты,
Все <пропуск в рукописи> – как рукой сняло!
Место рождения – комета174.
Образ кометы напоминает о любви к Наполеону, к Сирано де Бержераку Ростана:
Я весь еще эфиром запылен, —
Глаза засыпаны ужасно пылью звездной!..
Вот, на моем плаще – кометы волосок!..175
«Мы из одной семьи, Monsieur de Bergerac»! – могла бы вновь воскликнуть Марина Цветаева. Стихотворение «Тоска по родине» – одно из свидетельств цветаевской неудовлетворенности жизнью. В начале 1934 года Пастернак написал Цветаевой три открытки вместо писем, ссылаясь на многословье, на то, что его письма перерастают в трактаты, а у него «до совершенной непосильности расширился круг забот» стало много «близких людей и судеб176. Смерти поэтов: Маяковского, Волошина, Софьи Парнок, Андрея Белого, эпистолярное разминовение с Пастернаком, одиночество, отсутствие современника, который бы полностью со-звучал, – вот вокруг чего рождается чувство тоски по родине, тоски по содружеству поэтов. При этом стихотворение «Тоска по родине» – все-таки диалог с Пастернаком, ответ на его голос. «Тоска по родине» писалась как очередное письмо Пастернаку и была вызвана ревностью. Он почти перестал писать ей, занятый новой семьей. В «Тоске по родине» Цветаева не тоскует по России, потому что ее не ждет Пастернак. Десятилетие ей виделось, что она поедет к нему, а он пишет ей о «многочисленных своих», и Марина Ивановна понимает: она не своя, не входит в список его родственников. Отречение «мне все равно» становится попыткой сказать о себе точнее, чем Пастернак, написавший стихи «Ты вправе, вывернув карман…» от лица Цветаевой.
Незадолго до начала работы над «Тоской по родине» Марина Ивановна делает запись в тетради, подчеркивающую важность для нее поэтического мира, сопоставляя его со сном: «Мир стихов особый, ни на что не похожий, ничему здесь не соответствующий, в <который> я погружаюсь как в сон, тоже и так же ничему не соответстветствующий, навстречу (как в колодец) той существенной, насущной, нигде кроме как там не существующей и забываемой <мной> сразу как вы-гружаюсь»177. Во время работы над «Тоской по родине» 30 апреля – 1 мая 1934 года Цветаева увидела и записала сон, в котором вместе с балериной Идой Рубинштейн, маленькой, иссохшей, старой, прыгает до потолка и, как балерина, спускается вниз на мускулах («прыгаем до потолка и медленно, удобно сев в <воздухе> спускаемся на мускулах)»178. Цветаева любила «танец – в слове»179, танец героини «Флорентийских ночей» Г. Гейне, танец Маруси в «Молодце». И вот в 1934 году она записывает сон о знаменитой танцовщице, блиставшей в «Русских сезонах» Дягилева, танцевавшей «Танец семи покрывал» М. Фокина, Саломею, Клеопатру, Забеиду в «Шахрезаде». Для нее Равель написал «Болеро». Неизвестно, бывала ли Цветаева на постановках с участием балерины, но в труппе Иды Рубинштейн танцевал старший сын приятельницы Цветаевой, А. И. Андреевой, Савва (VII, 658). И Цветаева была знакома с балериной: об этом упомянуто в мемуарах О. Мочаловой: «Ко мне в Париж на мой шестой этаж внезапно явилась Ида Рубинштейн сделать заказ на стихи… Она была тогда любовницей самого богатого банкира… и щедро мне заплатила»180, – будто бы делилась с Мочаловой Марина Цветаева. Вадим Сосинский, вспоминая о приезде Цветаевой в Париж в 1925 году, сравнил ее со знаменитой балериной: «Она (Цветаева – Е. А.) была молода, стремительна, а угловатость ее, острые углы напоминали мне Иду Рубинштейн кисти Серова»181. Ида Рубинштейн (1883—1960) была старше Цветаевой на 9 лет. В 1935 году 52-х лет она покинет сцену, возможно, об этом говорили уже в мае 1934-го, когда Цветаевой приснился сон. Мотив танца во сне напоминает мотив «Поэмы Воздуха» («Танец ввысь»). Не случайно следом в тетради возникает вариант стиха «Тоски по родине», отсылающий к мыслям о Рильке, живущем в Нигде: «Ничто, родившееся – где-то»182 (в окончательном тексте – «Душа, родившаяся где-то»). В записи сна Цветаева живописует балерину в пору старости, потому что себя воспринимает, маленькой, иссохшей, старой, печалится мужским безразличием Пастернака, увлеченного красавицей-женой. После записи текста сна – строчка в тетради: «дата 30 <апреля> – 1 мая 1934 (<про> С. <про> Б.)», которую можно расшифровать как сон про живущего настоящим Сергея Эфрона и про занятого собой Бориса Пастернака. Марина Цветаева видит себя «танцовщицей», которая утратила былое величие и не может соревноваться с юными, красивыми, счастливыми современницами. Во сне Цветаева встречает несимпатичного инженера-реалиста, человека, считающего ее «дурой» за то, что она верит снам, живет эмоциональным началом. Марина Ивановна высказывает во сне свои мысли о человеческом знании, обнажая женскую обиду:» – Есть <рожденное> знание, <подсозние>, отродясь, – знание Евы к концу <первого> дня. Большему она уже ничему не <научилась>. <Женское> знание: тайнознание без <развития> и без измены. И есть <мужское> – духовное – сплошные отречения и измены <опыты>, знания язвы…»183. Она огорчается своему старению, седым волосам, но запись сна завершается рассуждением о силе, вызывающей «понимание, совдохновение», о творческой силе, потому что художественное начало всегда, даже в записи сна, оказывается главенствующим: « <…> Нужно уходить, <уезжать>. <…> <Хозяин> <…> – мне: – Я <Вас> никогда не забуду. (Я <чувствовала> себя <совершенно> молодой) <Думаю>: – Никогда. Это – недолго. Мы <старые>. И вслух, ему: <Слушайте>, я о себе <самой> <скрываю>, мы все сами ничего не знали и в нас, <живет> такая, мощь> силы, и <долго> – знаю. А во мне <эта> <сила> – <страшной> <силой>. Но <вызывает> она – понимание, совдохновение»184. В тексте сна слышится намек на Бориса Пастернака. Со-вдохновением и явилась «Тоска по родине», которую в те дни писала Марина Цветаева. Сон же записан в тетради после строк о непонимании окружающими:
Ознакомительная версия.
