На первом голосовании, которое состоялось между четырьмя и семью часами утра первого июля (из чего следует, что склонность принимать важные решения в неподходящее время суток не является монополией британской Палаты общин), Рузвельт получил 666 голосов из 769 необходимых, Смит набрал 203 голоса, Гарнер — 90 (точный подсчет был характерной чертой собраний того времени). Положение Рузвельта казалось неуязвимым, но не тут‑то было, ибо следующие два голосования, до перерыва в девять часов утра, заканчивались уже с минимальным перевесом Рузвельта. На горизонте замаячила перспектива избрания компромиссного кандидата. Возможной компромиссной фигурой мог стать Ньютон Д. Бейкер, который занимал должность Военного министра США в администрации Вильсона, и, вслед за Вильсоном, оставался строгим противником идеологии изоляционизма. Кстати, более строгим, чем Рузвельт, который, к ужасу своей супруги и некоторых других лиц, в своем выступлении второго февраля отказался от идеи членства США в Лиге Наций.
Риски, связанные с выдвижением такого кандидата, мастерски использовал Джозеф П. Кеннеди, который тогда заявил о себе на политических подмостках страны, почти за три десятилетия до того, как он стал отцом президента, как президентский посредник. Кеннеди использовал свои доводы, чтобы убедить Уильяма Рэндольфа Херста, авторитетного медиамагната, который ошибочно считал себя авторитетным политиком, сообщить Гарнеру, интересы которого Херст лоббировал, что пробил час отдать голоса Техаса в пользу Рузвельта. Вторым ключевым посредником стал Уильям Макэду, первоначально сторонник Смита (парадоксально, если учесть их соперничество в 1924–м), который, однако, понимал что к чему. Макэду решил, что больше не желает видеть, как съезд превращается в посмешище. «Калифорнийская делегация прибыла сюда с целью избрать кандидата в президенты Соединенных Штатов, — заявил он в своей речи во время процесса выдвижения кандидатов. — Мы здесь не для того, чтобы завести съезд в тупик». В частном порядке, однако, он выразил свои пожелания: Гарнера — в вице — президенты, им — контроль над Калифорнией и право вето на назначения главы Государственного департамента и министра финансов. Посредничество этих двух персон помогло Рузвельту набрать гораздо большее количество голосов, чем того требовал необходимый минимум. Он получил 942 голоса и лишь упорствующие 202 делегата, включая большинство представителей штата Нью — Йорк и четырех других восточных штатов — все, отчасти, территории, где Рузвельта знали не понаслышке — остались в угрюмых редутах Альфреда Смита.
Таким образом, Рузвельт с убедительным, хотя и не блестящим, перевесом победил и был выдвинут кандидатом в президенты от Демократической партии. На пути к успеху необходимо было заключать определенные соглашения, которые служили подспорьем, но отнюдь не создавали двусмысленности предвыборной программе, с которой он намеревался завоевывать свой электорат. Эта двусмысленность скорее была у него в голове и поддерживалась множеством советников и спичрайтеров, которых ФДР собрал вокруг себя. Его тактическими советниками стали Хоу, Фарли и Флинн. Хоу имел преимущество благодаря долговременным рабочим отношениям. Фарли успешно воплотил в жизнь «лосиную» авантюру, объехав восемнадцать штатов. Эдвард Дж. Флинн, глава демократов Бронкса, являл собой смесь выходца из района Ист — Ривер и утонченного интеллектуала, что делало его противником политического курса Таммани — Холла. Рузвельт назначил его секретарем штата в Олбани вместо человека Смита, Мозеса. Флинн остался верным Рузвельту после смерти Хоу и отступничества Фарли. Сэм Розенман, юрист и интеллектуал, а также советник губернатора, объяснял обязанности государственного служащего так ловко, что ему доверили написать большую часть чикагской речи Рузвельта, в которой тот выражал согласие на выставление своей кандидатуры от партии. Однако теперь Розенман ожидал назначения на должность судьи Верховного Суда Нью — Йорка и потому оказался в затруднении оказывать услуги такого рода. В это время, впрочем, он знакомит Рузвельта с Рэймондом Моли, профессором Колумбийского университета, который первым вошел в так называемый мозговой центр. Что объединяло членов команды Рузвельта, так это то, что они пришли из Колумбийского университета — главным образом потому, что на тот момент аппарат Рузвельта не был как следует сформирован, и он предпочитал не быть обязанным оплачивать проезд на поезде профессионалам из Йельского университета, а тем паче из Гарварда. Однако в остальном они были разными людьми. Моли был человеком Уильяма Дженнингса Брайана, который сделал из него приверженца изоляционизма и «правой» идеологии в сфере экономики в контексте 1932 года. Он перегнул палку на Всемирной экономической конференции летом 1933–го, действуя так, будто ему закон не писан, пока его не призвал к порядку Корделл Халл, старый политик от штата Теннесси, который стал новым Государственным секретарем в администрации ФДР.
Моли привлек в команду еще одного профессора Колумбийского университета, Рексфорда Г. Тагвелла, специалиста — экономиста в области сельского хозяйства. Тагвелл обладал гибкостью в теоретических взглядах, остротой ума и содержательностью речей, чем и расположил к себе Рузвельта. Вместе с Адольфом А. Берли, выпускником Гарварда (колледж и факультет права), ныне блестящим представителем факультета права Колумбийского университета, они заложили первоначальный фундамент будущего мозгового центра. Этот центр не являл собой более или менее координированную группу; даже если бы в их рядах наблюдалось больше согласия, то оставалось бы некоторое недопонимание между ними и старшими по возрасту советниками не из академической среды.
Когда новость о его выдвижении долетела до Олбани, Рузвельт решил немедленно отправиться на самолете в Чикаго, чтобы принять предложение о выдвижении. Это было преднамеренное нарушение традиции — хотя не всегда обязательной. Согласно ей, кандидат обязан был скромно «ожидать на парадном крылечке» делегацию со съезда, которая, не торопясь, тащилась словно «на допотопной телеге» (воспользуюсь фразой, которую сам Рузвельт сделает знаменитой три года спустя) и, по приезду, милостиво предлагала ему принять выдвижение. Полет в Чикаго являлся также стратегическим ходом, придуманным с целью доказать, что ФДР намерен стать президентом нового времени и что он ни в коей мере не является заложником своей физической немощи.
Однако эту задумку было нелегко воплотить в жизнь. Гражданская авиация, даже спустя пять лет после того, как Чарльз Линдберг совершил первый трансатлантический перелет, была еще в зачаточном состоянии. Рузвельт собрался в полет в сопровождении небольшой компании — Элеоноры, двух сыновей, Сэма Розенмана, двух секретарей (Мисси ЛеХэнд и ее помощницы Грейс Талли) и двух полицейских в качестве охраны. (Один из телохранителей, Эрл Миллер [36], займет особое место среди семейной свиты Рузвельтов, играя, впервую очередь, особую роль для Элеоноры, так же как когда‑то легендарный неприветливый шотландец Джон Браун играл особую роль при дворе Королевы Виктории [37].) Путешествие продлилось девять часов, включая посадку для дозаправки в Буффало и преодоление сопротивления встречного ветра. Неудивительно, что Рузвельт больше не прибегал к услугам авиации вплоть до конференции в Касабланке (1943) одиннадцать лет спустя.
Борьба не стихла и после приземления. Луи Хоу, который вместе с Фарли находился на передовой переговоров за закрытыми дверями в «задымленной комнате» [38], взорвался гневом, когда увидел речь, написанную Розенманом, которую Рузвельт должен был произнести тем вечером. В ходе обсуждения был достигнут мягкий компромисс. Рузвельт справился как с дебатами, так и с «сырой» программой благодаря уверенному и выразительному изложению и магнетическому свойству своей личности. «Я обещаю новый курс [39] для американского народа» — это фраза из его речи стала цитатой.
Положительным моментом кампании Рузвельта 1932 года было то, что она была выигрышной с самого начала. Такое положение, еще до объявления результатов, предоставляет значительное преимущество. Это значит, что мелкие шероховатости не страшны. О них спотыкается только слабый кандидат. Кандидат — победитель скользит по этой поверхности, как по гладкому льду. Гувер сделал гораздо больший вклад в свой проигрыш, чем Рузвельт — в свой выигрыш. Сочетание катастрофического падения экономики и жесткого неприятия курса Гувера оказалось для него губительным. К началу выборов производство, занятость и цены в несельскохозяйственном секторе экономики стабильно падали на протяжении двух лет, присоединившись к фондовому рынку, который сотрясало уже третий год, и экономике сельского хозяйства, которая по меньшей мере шесть лет уже была заложницей рецессии. Через четыре месяца развалилась национальная банковская система. Гувер, рассматривая экономические кризисы прошлых лет с позиций классического экономиста и откровенно строгого сторонника соблюдения конституционных принципов, видел выход только в экономии и терпении, смягчаемых некоторыми нестандартными займами бизнесу [40]. К концу 1932 года безработица коснулась едва ли не четвертой части рабочей силы страны. Это был беспрецедентный показатель, но Гувер не мог предложить адекватного решения этой ситуации.
