Андрею вдруг захотелось потянуться к жене, обнять ее, взять в ласковые руки ее бедную, усталую седую голову, прижать к своей груди, заплакать вместе: "Ну, что было - было! Ничего! Ничего! Тоня! Теперь я здесь, теперь я с тобою. Проживем как-нибудь. Переждем войну, не навеки же". Но он не сделал этого. Зачем? И сам он в свои слова не верит, и Тоня не верит. Неправда его слова.
Нет, не вырвался он из плена! Вот она - колючая проволока. По-прежнему и он в плену, и семья в плену, и весь город в плену у немцев. Душа его в плену. Все опутано колючей проволокой. Колючки впились в душу.
А у старика, у отца, душа свободна. Ее в цепи не закуешь. Ее колючей проволокой не опутаешь, бессмертную, ожесточенную душу Тараса. И сын вдруг горько позавидовал отцу.
В эту ночь в ветхом домике в Каменном Броде никто не спал...
2
В эту ночь в ветхом домике в Каменном Броде никто не спал...
Как ни рано поднялся Андрей, многие встали еще раньше. Скрипели половицы, изо всех углов ползли шорохи. Андрей встал и оделся. Антонина сделала вид, что спит. Андрей поглядел на нее и вздохнул. Вот и прошла его первая ночь дома после разлуки... Не так прошла, как мечталось... Ну что же! Все теперь на земле не так... Он вышел умываться в сени.
Там уже возилась мать. В самодельную ручную мельницу она засыпала зерна и молола их. Шестерни тоскливо скрипели.
- Это отец смастерил, - объяснила мать, заметив, что сын загляделся на ее работу. - И названье этому выдумал: агрегат. А по-моему, горе это наше, а не агрегат. Одно горе, больше нет ничего...
Ставни были еще закрыты. Сквозь щели протискивался тощий и словно помятый утренний свет.
- Открыть ставни, что ли? - вызвался Андрей. - Темно, как в могиле.
- Так и живем! - отозвалась мать. - Глядеть не на что.
Теперь, утром, все дома показалось Андрею не таким, каким было прежде. На него вдруг глянуло страшное лицо нужды, вчера он ее не заметил. Он и сам не сумел бы объяснить, в чем он ее увидел: в агрегате ли Тараса, в кислых лепешках, заменяющих хлеб, или в том, что самовар пылился в углу ("Значит, нет в доме ни сахару, ни чаю. Как же мать без чаю живет, чаевница?"), - но нужда хозяйничала здесь, это он увидел ясно и принял почему-то как упрек себе. Словно он, Андрей, был виноват в том, что война, и немцы в городе, и нет хлеба.
Понемногу к столу стала собираться семья - все хмурые, молчаливые. Даже Ленька глядел на дядьку исподлобья, с явным неодобрением. Дольше всех не выходила Антонина. А когда, наконец, вышла и, странно волнуясь, подошла к мужу, он понял, отчего задержалась она: пудрилась. Но и пудра не могла скрыть, как постарела и осунулась Антонина. Особенно постарели ее глаза, стали тусклыми, испуганными. "Плачет много", - догадался Андрей и отвернулся.
Завтрак прошел быстро и хмуро. Все молчали. Только маленькая Марийка щебетала и ластилась к Андрею.
- Ты в школу ходишь? - спросил он.
- Не... - удивленно ответила Марийка. - Теперь же немцы!
- Да, да... - пробормотал он. - Я не подумал.
Он и это принял как упрек себе: словно он виноват, что теперь нельзя Марийке ходить в школу.
- Ну, я с тобой сам заниматься буду! - торопливо посулил он дочке.
После завтрака Тарас стал собираться на завод. Торжественно вытащил свое рванье, стал одеваться.
- Что, отец на заводе работает? - удивленно спросил Андрей у сестры.
- Да... вроде... - усмехнулась та.
- Под конвоем дедушку водят на завод! - закричал Ленька. - Вот! А без конвоя он не ходит.
Его голос услышал и Тарас у себя в комнате.
- Да, да! - отозвался он оттуда. - Почет! Почет мне на старости лет от немцев за мое непокорство. Как губернатора, меня ведут на завод. Под конвоем.
- И ты служишь? - спросил Андрей у Насти.
- Я? Нет!
- А что же делаешь?
- Я прячусь.
- Прячешься? От кого же?
- От всего. От Германии. От службы. От немецкого глаза.
- Как же ты... прячешься?
- А так... Хоронюсь, не высовываюсь. У меня теперь вся жизнь в том, чтобы прятаться, - загадочно усмехнулась она. И Андрей с удивлением и даже завистью подумал: "А они тут свою войну с немцами ведут; малую, конечно, войну, но гляди-ка, какую непримиримую".
- Что-то мой полицай опаздывает, - сказал Тарас, выходя из своей комнаты и поглядев на часы. Был одет Тарас в неописуемое рванье, где только добыл такое! И Андрей понял: это старик нарочно!
- Опаздывает полицай! - насмешливо повторил Тарас. - Непорядок! Конечно, извинить можно - полицейских рук у них теперь недостача. Непокорства в народе много, не управляются!
Он посмотрел на сына и спросил, словно невзначай, небрежно:
- Ты теперь в полицию служить пойдешь, Андрей, а?
Андрей побледнел.
- Как вы обо мне думаете, отец! - пробормотал он обиженно. - Даже странно!
- А куда же тебе еще идти? - беспощадно продолжал старик. - Ты свой путь выбрал. Теперь меченый... - он сердито фыркнул в усы. - Это мне на тебя обижаться надо, тебе на меня обижаться не из чего.
В Андрее вдруг вспыхнула злость. Что это отец в самом деле? "Не пряниками меня немцы одаривали - плетью... Вы и во сне того не видели, что я пережил". Ему вдруг вспомнился лагерь. Этого никогда не забыть! За это никогда не расплатиться!.. Ему захотелось все это зло, яростно швырнуть в лицо отцу. "Ну, давай, давай, старик, посчитаемся, у кого душа круче заварена злобой, давай!" Но тут вдруг раздался стук прикладом в дверь и голос: "Эй, выходи!"
- А-а! Пришел-таки! - усмехнулся Тарас и надел картуз. - Иду! Погляди и ты, Андрей, какой ноне старикам почет. Иди, иди! - прикрикнул он на сына, видя, что тот остался на месте. - Тебе на это поглядеть надо.
Андрей послушно вышел за отцом на крыльцо. На улице уже стояли старики, опершись на палки. "Словно пленные", - подумал Андрей. Он узнал всех. Как не узнать! Мастера!
Несговорчивые старики, они много крови испортили Андрею в былое время, когда он сам стал молодым мастером подле них. Они всегда были для него стариками. Они всегда говорили ему "ты", он им всегда "вы". Как не узнать! Их знали все. Академики с ними советовались. Директоры их побаивались. Новый директор представлялся сперва им, потом обкому. Их можно было убедить, реже - уговорить, приказать им было нельзя.
Тарас занял свое место в ряду, полицейский махнул рукой, и старики пошли.
Они шли, крепко опираясь на палки. И теперь было видно Андрею: постарели, подались мастера. И отец сдал, самый молодой из них. Рваное пальто болталось на его тощих плечах так беспомощно, так по-стариковски. Но каждый держал голову высоко и прямо. Видно, из последних сил, из непокорства, которое самой силы крепче, старались они идти гордо и достойно. Словно и впрямь был для них этот конвой почетом.
"Нет, это не пленные, - невольно подумалось Андрею. - Это... это непокоренные".
