Ребенок, потерявший родителя в раннем возрасте – а Вильгельмине было двенадцать лет, когда умер Анастасий, – редко полностью избавляется от пережитого шока и ощущения понесенной утраты. Хотя и не существует никаких свидетельств, но, похоже, она до конца дней тосковала по блистательному и успешному отцу и той светлой жизни, которая умерла вместе с ним. Она, безусловно, хотела, чтобы сыновья заполнили образовавшуюся пустоту. Вильгельмина выговаривала в 1830 году старшему брату Бисмарка Бернхарду, бедняге Бернхарду, истинному сыну своего отца: «Я воображала, что у меня вырастет сын, мною воспитанный, со мной во всем согласный, высокообразованный, призванный проникать в такие глубины интеллекта, которые мне, как женщине, недоступны. Я предвкушала интеллектуальное общение, умственное и духовное соприкосновение, радость от единения с человеком, близким мне не только по родству, но и по духу. Время для исполнения этих надежд подошло, но они испарились, и, должна признать к великому моему сожалению, навсегда»25.
Прямо скажем, не очень приятно получить такое письмо от матери. Нам неизвестно, как относился к ней Бернхард, но мы знаем, что Отто ее «ненавидел». Он винил ее за то, что она отправила его в школу Пламана, хотя это заведение пользовалось хорошей репутацией и практиковало Turnen(спортивную гимнастику), ставшую популярной благодаря усилиям Turnvater(отца спортивной гимнастики) Фридриха Людвига Яна (1778–1852). О шести годах, проведенных в этом учебном учреждении, у Бисмарка остались самые мрачные воспоминания, о чем он говорил и фон Койделю, и Люциусу фон Балльхаузену, а в старости написал и в мемуарах. Существует много версий этой истории. Я привожу ее в изложении Отто Пфланце: «В шесть лет меня отдали в школу, где учителя обожали Turnen, ненавидели дворян и воспитывали нас больше битьем и затрещинами, а не словами или порицаниями. По утрам детей будили удары рапир, оставлявшие синяки, потому что для учителей было утомительно прибегать к другим методам. Гимнастика вроде бы предназначалась для оздоровления, но во время занятий учителя тоже били нас рапирами. Заботиться о ребенке моей просвещенной матери было недосуг, и она рано прекратила делать это, по крайней мере в своих чувствах».
Даже еда была ужасной: «Что-то вроде резины, не слишком жесткая, но не прожуешь»26.
Бисмарк любил своего «слабохарактерного» отца и ненавидел «твердокаменную» мать. Отто Пфланце писал: «Детские годы наложили свой отпечаток на многие привычки и склонности Бисмарка: презрение к мужчинам-подкаблучникам; нелюбовь к интеллектуалам («профессор» – для него было пренебрежительным эпитетом); неприятие бюрократизма и недоверие к Geheimrte(тайным советникам, кем был его дед по матери); позднее пробуждение (учеников в школе Пламана поднимали из постели в шесть утра); ностальгия по деревне и неприязнь к городам, особенно к Берлину; предпочтительное отношение к земледелию, а не к лесоводству (мать однажды приказала вырубить лесопосадку из дубов в Книпхофе)»27.
Документальные свидетельства, которые я находил о жизнедеятельности Бисмарка, лишь подтверждали предположения Пфланце. Историк в процессе изучения жизненного пути Бисмарка стал фрейдистом, по сути, прибегая к эдипову комплексу в объяснении ипохондрии, обжорства, злости и чувств безысходности и отчаяния, часто посещавших Бисмарка. Я тоже пришел к выводу о том, что успехи только портили его здоровье, характер и эмоциональное состояние. Пороки становились еще зловреднее, а добродетели улетучивались по мере усиления суверенности и могущества его самости. Эго Бисмарка сформировалось в детстве, и тогда же оно было непоправимо повреждено. Духовная кончина отца, задавленного молодой женой, холодность или, вернее, фактическое отсутствие матери нанесли ему неизлечимые психологические травмы. Вильгельмина, как и сын, страдавшая ипохондрией, жаловалась на «нервы» и успокаивала их на фешенебельных курортах, уезжая туда на длительное время. Ипохондрия сына оказалась еще более основательной, как и аппетит. Сам Бисмарк признавался в том, что «ребенком ненавидел мать, а позднее обманывал и лгал ей» и даже побуждал Бернхарда делать то же самое: «Не обходись слишком грубо с родителями. Истеблишмент Книпхофа привык ко лжи и дипломатии, а не к солдатской фразеологии»28? Как же она застращала ребенка, если он боялся говорить ей правду! Нам об этом никогда не узнать.
По необъяснимому стечению обстоятельств Бисмарк дважды оказывался в «сыновних» отношениях со своими суверенами. Он считал прусского короля Вильгельма I слабохарактерным, а королеву, позднее императрицу Августу, сильной, неискренней и зловредной женщиной. И свои чувства он не скрывал. В этом отношении показателен эпизод, о котором леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, 15 марта 1873 года поведала королеве Виктории. Она сообщала королеве об «исключительной чести, оказанной нам императором и императрицей, отобедавшим в нашем посольстве, какой не удостаивалось ни одно другое посольство в Берлине»: «Вашему величеству известно о политической ревности князя Бисмарка по поводу влияния на императора, оказываемого императрицей Августой и мешающего, по его мнению, антиклерикальной и патриотической политике и формированию ответственных министерств, как в Англии. Императрица сказала моему мужу, что после войны он (Бисмарк) только два раза разговаривал с ее величеством, и она выразила пожелание, чтобы он тоже пообедал с нами. Согласно этикету, он должен был сидеть слева от императрицы и по крайней мере в течение часа не мог бы уклониться от беседы с ее величеством. Князь Бисмарк принял наше приглашение, но дал понять, что предпочел бы не следовать этикету и уступить свое место австрийскому послу. Однако в назначенный для обеда день незадолго до приема князь Бисмарк прислал извинения со ссылками на недомогание из-за люмбаго. Дипломаты недоумевали и намекали на дипломатическую уловку. Князь Бисмарк часто выражает свою неприязнь к императрице в столь неприкрытой форме, что ставит моего мужа в очень затруднительное положение»29.
В другом случае поведение Бисмарка было еще более вызывающим. Его раздражало то, как прусская кронпринцесса Виктория командовала своим мужем кронпринцем Фридрихом, и эти слухи, если учесть подавленное состояние кронпринца, очевидно, имели под собой основания. На этот раз для нас представляют интерес наблюдения баронессы Шпитцемберг, записавшей в дневнике свои впечатления о визите к княгине Б., нанесенном с детьми 1 апреля 1888 года, через две недели после смерти кайзера Вильгельма I и восшествия на трон императора Фридриха и императрицы Виктории:
