Мне запомнилось, что все это обычно происходило в темное время суток, и когда мы бежали в бомбоубежище, по небу уже скользили лучи прожекторов, и слышен был завывающий гул немецких бомбардировщиков. А еще по небу плыли огромные толстые аэростаты. Мы сразу различали звуки моторов наших и немецких самолетов. Я до истерики пугался людей с хоботами противогазов, сновавших по улицам. Я буду помнить блокаду всегда.
Мама рассказывала, что потом, привыкнув, многие уже не прятались в бомбоубежищах: кто-то играл со смертью от храбрости или отчаяния, а многие потому, что просто не было сил бегать туда-сюда.
Голод диктовал свое – мама свою мизерную пайку хлеба иногда отдавала нам с братом – я очень хорошо это помню.
Конечно, все пережитые лишения сильно подорвали в дальнейшем здоровье нашей матери. Помню, как я собирал на полу крошки хлеба, упавшие со стола. Еды другой не было. Мама давала нам «дуранду» – эта несъедобная плитка состояла из жмыхов клея и соломы, мы радовались и сосали эти кусочки дуранды как шоколадки. Помню, как ругала меня мама, когда я поменял эту дуранду на кость у девочки моего возраста, которая с аппетитом грызла ее. Через много лет после окончания войны я проходил мимо магазина с непонятной мне тогда надписью «ФУРАЖ» и увидел на витрине точно такую же плитку, такого же цвета, но только очень большую. Я попросил взвесить мне 100 граммов, уж больно хотелось мне еще раз вспомнить и попробовать эту вкуснятину того времени. Продавщица удивленно посмотрела на меня и сказала, что мы продаем только плитками. Пришлось купить эту плитку, напомнившую мне дуранду, цвет и вкус которой мне когда-то казался шоколадкой. Я отошел от магазина – попробовал и чуть не поперхнулся – так это было горько и невкусно. Потом мне объяснили, что этот магазин «ФУРАЖ» торгует только кормом для скота.
Из воспоминаний моей матери. О качестве хлеба можно и не говорить. Хлеб состоял из пищевой целлюлозы, хлопкового жмыха (до войны использовался в топках пароходов), обойной пыли, вытряски из мешков, кукурузной муки и ржаной муки. На вкус хлеб был горьковато-травянистый, другие продукты по карточкам почти не отоваривались, иногда до ноября 1941 г. вместо положенного мяса 25 г на день выдавали на выбор яичный порошок, студень с отвратительным запахом. Мама рассказывала, как от истощения после нескольких дней кровавого поноса умерла наша соседка. Завернули тело в простыню и перевязали бельевой веревкой, пришел дворник и куда-то на санках ее увез. Хотелось пробудиться от страшного сна, но настоящий кошмар ждал нас впереди.
Окна у нас были заклеены крест-накрест бумажными лентами, чтобы при бомбежке стекла не разлетались, а на лестничных площадках везде синий свет от лампочек. Дворники свистели и напоминали о светомаскировке и однажды пришли и оштрафовали мать за то, что вовремя не замаскировала окно, а у окна в комнате располагалась буржуйка, которая освещала комнату, – мама топила мебелью и всем, что горело. На первом этаже одно окно было заделано кирпичом, и там стоял пулемет – готовились к уличным боям, к обороне. Во дворах вырывали щели, которые становились окопами.
Я помню, как однажды, выходя из дома, мама показала мне окно в нашем доме на последнем пятом этаже, через подоконник которого была перекинута какая-то белая тряпка, и сказала: только что женщина выбросила из этого окна своего ребенка, и он разбился насмерть. На меня это тогда произвело огромное впечатление. Впоследствии, когда я уже стал юношей, я эту историю опять услышал – от девушки, жившей в нашем доме; оказалось, что та женщина – ее мать, хотела убить и ее, свою дочь, бросила в нее утюг, но та убежала и тем самым спаслась. Ее мать сошла от голода с ума. Но после войны эта мать-убийца прожила еще долго. Представляю, как ей было тяжело жилось с этими воспоминаниями.
Ленинградцы оказались зажатыми в темном холодном каменном мешке города. Есть было нечего. Начался голод. К нему прибавились беды: мороз, доходивший до 40 градусов, отсутствие воды, тепла, света. Стояли транспорт, заводы, фабрики – электричество не подавалось.
Эта страшная зима 1941–1942 гг., первая блокадная зима, была на редкость суровой. На улице страшный холод и в квартире, так как отапливать нечем. Мама разбивала нашу мебель, ломала все, что можно сломать. На растопку шло все: вещи, книги. Книги, наиболее ценные, откладываем подальше, сжигаем другие, но очередь доходит и до ценных. От печки-»буржуйки», конечно, было мало тепла, но, сидя возле нее, казалось, что холод не такой страшный. Соседка, медицинский работник, рассказала нашей маме, что однажды вечером она заметила во дворе больницы, где она работала, белые штабеля дров. «Так много дров, а в больнице холод» – пронеслось у нее в голове, но оказалось – это тела умерших, они были всюду… Потом она вывозила кресты с ближайшего Смоленского кладбища для топки, другого выхода у нее не было.
Воздух в квартире был жуткий, но форточку не открывали – берегли тепло. А в квартире ни света, ни воды. Около нашего дома противопожарный люк, всегда проточная вода, хорошая. Народ собирается со всей улицы, очередь занимаем с вечера, ждем до открытия булочной в шесть часов утра и набираем эту драгоценную водицу. Здесь собираются все, кто еще в силах выбраться из дома, спуститься по лестницам, пройти по скользкой улице голодному, ослабленному человеку это не так-то просто. Первая шла мама, занимала очередь и возвращалась за мной и братом. Воды в люке мало: бидоном не зачерпнуть, только ковшичком или кружкой. Сколько воды поднимешь – столько и выльешь в бидончик. По неписаным правилам очереди можно опустить за водой кружку только 3 раза, сколько бы воды в ней ни было, люди отходили ни с чем молча. Вот такая у нас была самодисциплина!
Мама рассказывала мне (уже взрослому), что однажды, в самом начале зимы, может быть в конце ноября – начале декабря, когда она еще была на ногах, пошла на продуктовый рынок, чтобы выменять на вещи каких-нибудь продуктов. Звучит это дико, но (особенно в начале зимы) такой рынок существовал – за золото, бриллианты и иные ценные вещи можно было выменять хлеб и другие продукты. Не знаю, что такое ценное понесла она в тот раз на рынок, ибо жили мы небогато, но ей удалось выменять кусок холодца (мы говорили «студень»). Когда же дома она стала его делить на части, то нашла в нем ноготь с человеческого пальца. «Студень» она выкинула. Позднее она узнала, что делали этот «студень» из мяса более-менее упитанных людей (военных), которых для этого специально убивали… или вырезали мягкие места у мертвецов…
…Помню, как мама, положив на стол три кусочка хлеба, резала каждый из них на три части и говорила: «Это – завтрак, это – обед, это – ужин». Кусочки и так маленькие, а когда их делили на три части, то становились совсем крошечными. Мама учила нас с братом, что хлеб нельзя откусывать, его надо отщипывать по крошке, класть в рот и не глотать сразу, а сосать. Теперь я думаю, что ей казалось, будто так мы испытаем ощущение сытости. Завтрак, обед и ужин происходили в строго определенное время, ожидание которого, наверное, и составляло смысл всей моей детской жизни. От этой привычки – отщипывать кусочки и класть их в рот, а не откусывать хлеб – я не мог отвыкнуть очень долго, многие годы. Да и сейчас, по-моему, не избавился до конца. Иногда, когда у меня в руках хлеб, и я вдруг о чем-то глубоко задумываюсь и ловлю себя на том, что я отщипываю махонькие кусочки, механически кладу их в рот и сосу… Большинство моих воспоминаний связано с хлебом, взрывами, смертью.
