серебра!.. — задорно крикнул мальчик в лицо жениху.
Приказчик насыпал ему в карман монпансье.
— Дороже золота и серебра… моя сестра…
Приказчик сунул ему в руку блеснувшую теплую монету. Но он выронил монету.
«Я не впущу его!»
Жених больно разжал пальцы мальчика и отбросил его руку от дверной ручки.
Мальчик убежал на сеновал, плакал там, зарываясь в пыльное колючее сено, и не слышал, как увозили сестру.
Память наша — завязь добрых дел, сказано в старой книге. Стало быть, все, что знает память, восходит добром?
Вспоминал и думал он, лежа в душном сумеречно-темном уголке, закрытом шторой, вспоминал и молился, молился и плакал.
Пришел сентябрь с ноздреватым темно-звездным небом ночей, желтым днем, тепло-пахучий, как свежий каравай. Дождики проливались на заре, смывая следы пыльных горячих бурь, и по утрам город глядел освеженный, чистый, зеленела с краю тротуаров трава, перелетные пеночки гнездились в палисадниках на краткий срок. Сияли, молодели окна домов, и кресты церквей, и полумесяцы Магмурии. В городском саду деревянную оркестровую раковину обили сверкающей жестью, и она не только светила, но, чудилось, и пела, потому что войсковой оркестр играл почти постоянно энергичные марши.
Уже и купцы возвращались с ярмарок, чтобы успеть на свой осенний базар. По Большой Михайловской, не прерываясь, с тягучим скрипом шли подводы — везли рыбу, зерно, овощи, кожи. Из пакгаузов торговцы спешили вывезти заказанные еще зимой грузы: дрова, свечи, гильзы и порох, лампы, обувь и всякое в этом роде. По Туркестанской казахи гнали овец, коней и верблюдов, скрипели гортанные голоса и арбы, степные поджарые собаки шли с пастухами рядом, гордо присмирев, не замечая лающих дворняжек.
Нет занятия более мирного, чем ярмарка. В старину на время ярмарок мирились враждующие. Нынче торгуют, тоже словно не ведая о войне. Впрочем, вздорожал товар, к известным ругательствам добавились новые: «япошка», «самурай» и какое-то вовсе непонятное словцо «кацамура». Вдоль рядов ходят тонкие, в кружевах, дамы с маленькими гимназистами и от имени попечительств собирают в пользу раненых и больных солдат. В речах обывательских большая подозрительность: почему защита Порт-Артура доверена генералу Стесселю? Почему раскольники устроили подношение иконы, а генерал Куропаткин ту икону принял? Давно ли те раскольники приходили к графу Толстому и спрашивали дорогу в Беловодье, где на островах лежит Оппонское государство и где во главе церквей православный патриарх антиохийского поставления?
В залах войскового собрания и коммерческого клуба, где прежде проводились религиозно-нравственные чтения с очень отвлеченной тематикой, теперь чувствовалось большее политическое пристрастие, национальный и религиозный патриотизм. Преподаватель духовного училища Данилевский читал лекцию «Нравственное вырождение у японцев», а священник Флорентьев славился яркими речами о язычествующей Японии, дерзнувшей поднять руку на христианнейшую державу. Для детей тоже устраивались чтения с показом т у м а н н ы х к а р т и н о к на белом холсте. Веселые те картинки имели злободневные названия: «О чем японцы казака молили», «Как солдат палкой побил семерых самураев».
Возвращались с каникул шакирды. Кто гостил в родительском доме, кто прислуживал на ярмарках, кто в степи учительствовал, кто работал на рыбных промыслах в Гурьеве.
Из медресе «Гайния» прибежали приятели Габдуллы — Минлебай и Сирази. Два месяца они провели на ярмарке в Ирбите: впечатлений уйма, появились и деньги, да, кажется, еще у Сирази закрутилась там любовь. Но он не хотел об этом рассказывать: ничего интересного; а вот Минлебай каждый вечер играл на гармони и пел в ресторане господина Сакаева.
— Но заработал я меньше твоего, — краснея, сказал Минлебай. — Нет, пусть, что заработки… Знаешь, Апуш, я почти счастлив: я и вправду пел!
— И хорошо, — сказал Габдулла, — только помалкивай о том при учителях. Ну, а чем занимался наш Сирази?
— Я был половым в трактире, — ответил Сирази. — Для начала неплохо… — Он улыбнулся томно, хитро, и нельзя было понять, шутит или всерьез. — А теперь не худо бы подыскать себе дело. Ну, например, стать маркитантом, да жаль, война может кончиться. Или вот не скупить ли возов пять кизяку и торговать в розницу? Кизяк, и тот нынче в цене. Прежде столько просили только в распутицу.
— Ну и фантазии!
— А чем, скажите, заняться, если уйти из медресе?
Уйти из медресе или оставаться в нем еще шесть или семь лет, чтобы только стать потом приходским муллой, — об этом они думали неотступно последние год-полтора. Уйти, но куда? Сирази может заделаться приказчиком или, со временем, наследовать отцову торговлю. Но и торговое дело требует нынче знания светских наук, недаром люди с капиталом добиваются реформ старой системы образования… Учиться в русско-татарской школе — значит принять унижение: там культуру твою презирают, религию твоих, отцов поносят. Ну да ладно, иные учатся в тех школах, не без пользы была бы она и для Сирази.
Но что делать Минлебаю? Он хочет быть артистом. Это так ново, дерзко, опасно — святые отцы признают только пение молитв. Да попробуй он выйди на подмостки в коммерческом клубе или в городском саду — вышвырнут вон, забросают камнями, а растерзанное тело не дадут схоронить на кладбище. Ему ли, не имеющему ни денег, ни влиятельных родственников, мечтать о карьере артиста, если даже Камиль, с его состоянием и связями, свою артистическую страсть утоляет пением молитвы.
…Малыши окликали Габдуллу, просили рассказать сказку — он не отзывался. Старшие шакирды звали варить обед. Участвовать в обеде — значит бросить в общий котел кусок мяса. А мяса у него давно уже не бывало.
— Да, ведь совсем я забыл! — воскликнул Минлебай. — Я привез тебе подарок. — И, смеясь, радуясь, извлек из холщовой сумки книгу.
«Плоды бесед» Каюма Насыйри.
Габдулла растерялся:
— Я читал… но даже не мечтал иметь в собственности. Ведь это, наверно, очень дорого?
— Сочтемся в будущем. И вот еще… Пушкин.
— Спасибо тебе. Я сейчас, положу только книги… Дай же мне Пушкина… и подождите меня, отправимся куда-нибудь. В Пушкинский сад — вот куда!
Но приятели собирались навестить своего учителя, и Габдулла направился в сад один. Тяжелый том «Плодов» оставил он дома, а книгу Пушкина взял с собой. В нее он заглядывал на ходу, находил знакомые, видел новые для себя стихи, сулящие первое счастливое прочтение. Как жаль, что в книге нет «Руслана и Людмилы». «Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних…», «Долина тихая дремала, в ночной одетая туман, луна во мгле перебегала из тучи в тучу и курган мгновенным блеском озаряла».
Вот сад, обнесенный деревянной решетчатой оградкой. Просты его деревянные ворота, тихи тропинки в густой рыжеватой траве. Пушкинский сад. Габдулле было тринадцать лет, был апрель месяц, учитель русского класса Ахматша привел
