Через несколько дней взволнованная Людка позвала меня: «Иди смотри, если мне не веришь». Мы побежали за сараи. Несколько девчонок стояли смирной кучкой, а в центре красовалась Иришка, придерживая подбородком подол платья. На ее сандалиях лежали блеклые трусы. Витька сидел на корточках и, изогнув шею, смотрел, как та не спеша раздвигает руками розовую трещину. Грязным пальцем Витька провел по ней и сунул палец себе под нос. «Фу!» — сказал он, сморщился и заулыбался. Я взяла камень и ударила ему в лоб. Появилась кровь. Все разбежались. Я испугалась. Витька медленно шел домой и сипел своими больными связками на весь двор. Маме я сказала, что Витька лазал девчонкам в трусы и я его ударила.
Пришла Витькина мать, скандалила. Мама приказала мне войти в дом и закрыла за мной дверь. Я не слышала, о чем они там говорили.
В Феодосию весна приходила рано. Земля только начинала дышать, а горы уже покрывались легким пухом первых трав. Ранние цветы были самыми красивыми. Фиалки поражали своей живучестью. Перевернешь камень, а там — целое семейство фиалок на скрюченных ножках испуганно смотрит на тебя желтыми точечными глазами. Мы с девчонками часто ходили в горы, возвращаясь с большими букетами и венками на головах. Маленькие ирисы разных цветов, карликовые пионы всевозможных оттенков, маки, левкои, гиацинты, ромашки. Были цветы, которым мы давали свои названия: вилочки, собачки, столбики, горошек, кашка… Мама нас ругала за охапки: «Какие вы ненасытные! Они же хотели жить, а вы их убили!» Ей редко нравились букеты. Она любила, когда стояло несколько фиалок или подснежников, ландышей в маленьком глиняном кувшинчике. «Много — не может быть красиво. Красота не может быть в избытке», — говорила она.
Однажды весной я видела зеленый воздух. Прошел мощный ливень, который закончился так же внезапно, как и начался. На веранде протекла крыша, образовалась лужа. А в палисаднике ведра и тазы звенели от капель с крыш на разные лады. Папин старый верстак, стоявший в палисаднике под виноградником, набух и стал черным и блестящим, как пианино. Наши кошки, почувствовав, что стихия прошла, запросились на улицу и, отряхивая лапы, стали пробираться вдоль стены под карнизом, с любопытством втягивая носом мокрый теплый воздух.
Мы вышли на улицу и ахнули: вокруг стало зелено, как будто смотришь сквозь зеленое стеклышко. Подошли соседи и тоже стали обсуждать это необычное явление. Через какое-то время эффект улетучился, но я и сейчас помню, как было необычно красиво и как всем было весело от этого.
Около Японского сада в пруду утки. Они дерутся за хлеб, который им бросают, и селезни, отбирая добычу, клюют уток в затылок. Те не обижаются. На дальнем конце пруда замечаю несколько необычных уток, кремовых с охристым подпалом, более крупных. Может, это гуси?
Мама не могла себе даже представить, что я не буду учиться музыке, поэтому она решила подготовить меня к поступлению в музыкальную школу. Когда-то в ней училась мама, теперь — Нанка. Настала моя очередь. Мама нажимала клавишу, и я должна была спеть эту ноту, потом я отворачивалась, и мама снова нажимала, а я должна была угадать, где она находится. Отхлопывали ритмы, были еще какие-то игры, но самое интересное и легкое — это песенки. Мы выучили «Дует ветер озорной, лает пес Буянка…» и «Гуси прилетели и на море сели, но соленую водицу гуси пить не стали». Перед прослушиванием мама спросила, боюсь ли я? А я не понимала, чего бояться, ведь это так здорово — выступать!
За столом, покрытым бархатной красной скатертью, сидели люди и улыбались. Я все сделала, как мама меня учила: нотки отгадала, ритмы прохлопала, «Буянку» спела и затянула «Гусей». А про гусей песня грустная, и у меня стали невольно наворачиваться слезы. Мужчина в очках меня спрашивает, отчего же я плачу? А я говорю:
— Гусей жалко!
— Отчего же жалко?
— Они гордые!
— Почему гордые?
— Соленую воду пить не стали!
Все засмеялись, и я тоже. А потом думаю: что же это я расплакалась, мама будет недовольна, и, уходя, без всякой просьбы комиссии станцевала. В школу меня приняли. Когда мы шли домой, мама сказала: «Гусь — гордая птица? Может быть. Но знай: гордым в жизни ох как тяжело». Я тогда поняла, что мама тоже не стала бы пить соленую воду. И я не буду.
Когда Копчик появлялся у нас во дворе, всем хотелось коня чем-нибудь угостить. Однажды я вспомнила, что у нас на веранде лежит целая сетка яблок. Я побежала домой, взяла штуки три и вернулась обратно. Копчик очень аккуратно брал яблоко с открытой ладони, а в это время его можно было гладить по морде, по бархатному носу. Он очень быстро ел, поэтому мне пришлось бегать не один раз за новой порцией. Когда пришла мама, яблок не было. Она помолчала и сказала: «Если бы у меня был сад, я бы яблоки раздавала, но у меня нет сада, а есть две девочки, которых я должна кормить. И мне это нелегко!» Сразу стало жалко Копчика, себя и маму.
«А у Вали ребеночек умер, — страшным шепотом сообщили мне девчонки, — пойдем посмотрим?» Там, где мы жили, ходить смотреть на покойников было делом привычным. К детям, которые входили в дом покойника, было уважительное отношение, если не сказать, особенное. Мы подходили к гробу, смотрели, выходили, опять входили, и никто из нас не шептался, не улыбался. Соблюдался траурный ритуал. Взрослые же тихонько поскуливали в углах и сообщали нам так, как будто мы не знали, что в доме покойник: «Вот, деточки, дядя Петя умер! Он вас, деток, любил! А теперь, вот, взял и умер!» Мы недоверчиво соглашались, хотя помнили, как дядя Петя нас гонял, когда мы по вечерам горланили песни около его дома.
А тут ребеночек! Валин! Вале было около тридцати, и жила она с матерью. Мать была некрасивая и мужиковатая, а Валя — красивая и тихая, с длинными русыми волосами, худенькая. Правда, иногда попивала. Тихо так попивала. Иногда соседи видели, как она возвращалась домой на скошенных каблуках, с трудом попадая в свою калитку. Беременной ее никто не помнил. Просто за зиму она немного пополнела, и вдруг весной родился ребеночек необыкновенной красоты. И — умер!
Мы с девочками вошли в плохо освещенную комнату. Никого не было. Валя сидела за круглым столом с прямой спиной, сложив руки перед собой, как примерная ученица за партой. Перед ней лежал большой круглый торт. Приглядевшись, мы поняли, что это и есть ребеночек, просто он обложен цветами и лентами. Кружевная куколка. Валя не плакала. Мы постояли. Валя не обернулась. Вошла ее мать, закурила папиросу и вышла. Мы тоже вышли.
