Когда я рассказал об этом отцу, он побледнел, долго молчал, а потом сказал:
— Нет, сынок, это невозможно.
— Он отомстит нам!
— Не посмеет, сынок!
Увы, Франек знал, как взяться за дело: ему было известно мое слабое место. Отец никогда не служил в армии и не умел ходить в ногу. Это давало Франеку возможность мучить отца и каждый день жестоко его бить. Левой, правой: — удар кулаком! Левой, правой: — пощечина!
Я решил сам давать отцу уроки — учить его менять ногу, соблюдать ритм. Мы начали упражняться перед блоком. Я командовал: «Левой, правой!», а отец тренировался. Другие заключенные стали над нами смеяться:
— Поглядите, как этот маленький офицер учит старика маршировать… Эй, генерал, сколько паек тебе платит старик?
Однако отец не достиг больших успехов, и удары сыпались на него по-прежнему.
— Ну что, ты всё еще не научился ходить в ногу, старый бездельник?
Это продолжалось в течение двух недель. Больше терпеть мы не могли. Нужно было сдаваться. В тот день Франек разразился диким смехом:
— Я знал, я отлично знал, паренек, что возьму верх. Лучше поздно, чем никогда. Но, поскольку ты заставил меня ждать, тебе придется заплатить за это хлебную пайку. Пайка — для моего приятеля, знаменитого варшавского дантиста. За то, что он снимет твою коронку.
— Как? Отдать тебе пайку за то, что ты возьмешь себе мою коронку?
— А ты что хочешь, чтобы я выбил тебе зуб кулаком?
В тот вечер варшавский дантист сорвал мою коронку с помощью ржавой ложки.
Франек опять подобрел. Иногда он даже давал мне добавку супа. Но это продолжалось недолго. Через две недели всех поляков перевели в другой лагерь. Я лишился коронки понапрасну.
За несколько дней до перевода поляков мне пришлось пережить еще одно испытание.
Было воскресное утро. Наша бригада не должна была идти на работу. Но тем не менее Идек и слышать не хотел о том, чтобы мы остались в лагере. Нам необходимо было идти на склад. Эта внезапная тяга к труду нас изумила. На складе Идек поручил нас Франеку, сказав:
— Делайте что хотите. Но только что-нибудь делайте… А то узнаете у меня…
И он скрылся.
Мы не знали, чем заняться. Устав сидеть скрючившись, мы все по очереди стали прохаживаться по складу в поисках куска хлеба, который, может быть, оставил кто-нибудь из вольных.
Зайдя в глубь здания, я услышал какой-то шум в одной из смежных комнатушек. Я подошел ближе и увидел, что на матрасе, полуобнаженные, лежат Идек и одна молодая полька. Тут я понял, почему Идек отказывался оставить нас в лагере. Гонять сотню заключенных ради того, чтобы самому заниматься любовью! Это показалось мне настолько комичным, что я расхохотался.
Идек вскочил, обернулся и увидел меня, а девица в это время попыталась прикрыть грудь. Я хотел убежать, но ноги будто прилипли к полу. Идек схватил меня за горло. Он глухо произнес:
— Подожди-ка, милый… Ты скоро узнаешь, что значит бросать работу… Ты еще за это поплатишься, мой хороший… А сейчас возвращайся на свое место…
За полчаса до обычного окончания рабочего дня капо собрал всю бригаду. Перекличка. Никто не понимал, что происходит. Что за перекличка в такое время? И почему здесь? Я-то знал, в чем дело. Капо произнес краткую речь:
— Обычный заключенный не имеет права вмешиваться в чужие дела. Похоже, что один из вас до сих пор этого не усвоил. Поэтому мне придется объяснить это доходчиво, раз и навсегда.
Я почувствовал, что обливаюсь потом.
— А-7713!
Я вышел вперед.
— Козлы! — потребовал он.
Принесли козлы.
— Ложись! На живот!
Я повиновался.
Потом я уже не ощущал ничего, кроме ударов хлыста.
— Один!.. два!.. — считал он.
Он делал паузу после каждого удара. По-настоящему больно было только после первых ударов. Я слышал, как он считает:
— Десять!.. одиннадцать!..
Его спокойный голос доносился до меня словно через толстую стену.
— Двадцать три…
«Еще два», — подумал я в полусознании. Капо ждал.
— Двадцать четыре… двадцать пять!
Конец. Но я этого не заметил, так как потерял сознание. Я почувствовал, что прихожу в себя, когда на меня вылили ведро холодной воды. Я всё еще лежал на козлах. Я видел — да и то смутно — лишь мокрый пол. Потом я услышал чей-то крик. Наверное, это был капо. Я начал разбирать, что он кричит:
— Встать!
Должно быть, я попытался встать, потому что почувствовал, что вновь падаю на козлы. Как мне хотелось подняться!
— Встать! — орал он еще громче.
«Если бы я мог ему ответить, — думал я, — если бы мог сказать ему, что не в состоянии пошевелиться…» Но губы не слушались меня.
По приказу Идека двое заключенных подняли меня и подвели к нему.
— Посмотри мне в глаза!
Я смотрел на него, но не видел. Я думал об отце. Должно быть, он мучился сильнее, чем я.
— Слушай меня, свиное отродье! — сказал Идек холодно. — Это тебе за любопытство. Ты получишь в пять раз больше, если посмеешь рассказать кому-нибудь о том, что видел. Понятно?
Я утвердительно кивнул — раз, другой, я кивал без конца. Моя голова словно бы решила вечно и беспрерывно кивать в знак согласия.
Это произошло в один из воскресных дней, когда половина наших — в том числе и отец — были на работе, а остальные — и я среди них — оставались в блоке, пользуясь возможностью подольше поспать.
Около десяти часов завыли воздушные сирены. Тревога. Старосты блоков спешно загнали нас внутрь, в то время как эсэсовцы прятались в бомбоубежища. Поскольку во время тревоги было довольно легко убежать (охрана покидала вышки, а в проволочных заграждениях отключали ток), эсэсовцам было приказано стрелять в любого, кто окажется вне блока.
Через несколько секунд лагерь напоминал брошенное судно. На дорожках не было ни души. Около кухни остались два котла, до середины наполненные горячим, дымящимся супом. Два котла с супом! Прямо посреди дорожки, и без всякой охраны! Пропадало царское угощение — высший соблазн! Сотни глаз смотрели на котлы с жадным блеском. Два ягненка, за которыми зорко следили сотни волков. Два ягненка без пастухов, дар неба. Но кто осмелится?
Страх был сильнее голода. Вдруг мы увидели, как едва заметно открывается дверь 37-го блока. Показался человек, который, как червяк, пополз в сторону котлов.
Сотни глаз следили за его передвижением. Сотни людей мысленно ползли вместе с ним, обдирая о гравий кожу. Все сердца учащенно бились, но больше всего — от зависти. Это он осмелился, он.
Он коснулся первого котла; сердца заколотились еще сильнее: удалось! Нас снедала зависть, жгла, как огонь. Он ни на миг не вызвал у нас восхищения. Этого несчастного героя, который шел на самоубийство ради порции супа, мы мысленно убивали.
