они совершили грех, тягчайший грех, какой только возможен в современных государствах: они стали бесполезными.
9
Молодые писатели, как правило, начинают с того, что пишут о собственном опыте – либо о детстве, либо о юности. Именно поэтому кто-то сказал, что каждый человек несет в себе роман.
В сущности, каждый способен что-то рассказать о своей жизни.
Вот почему по-настоящему писатель начинается со второго или третьего романа.
У меня все было наоборот. Пятьдесят лет я писал о других, всюду искал человека, но не по своему образу и подобию, а просто человека. Я создал множество героев, совершенно непохожих на меня; что бы там ни говорили критики, это относится и к комиссару Мегрэ. Лишь перестав писать романы, я отважился рассказать о себе, занялся поисками себя.
Первая книга, которую я написал, вернее, надиктовал, после того как в семьдесят лет ушел на покой, и, вероятно, назову «Человек как человек» или «Человек как все», содержит эпизоды из моей жизни и мои размышления. Я старался избегать всякой литературы, всякой философии – там только факты, неприкрашенные факты.
Теперь я диктую что-то вроде дневника. Именно дневника, поскольку диктую я каждый день. Но в отличие от первого тома сознаю, что ищу себя. Раньше я жил слишком напряженно, чтобы пытаться постичь себя. Да меня это и не интересовало. Казалось даже нескромным.
С возрастом я изменил мнение. Я часто спрашиваю себя:
– Почему я сделал то-то или то-то?
На другой день я записываю вопрос в дневник, никогда не зная ответа. Короче говоря, я честно и трезво допрашиваю себя.
Вот почему я считаю, что эти тома не относятся к моей литературной деятельности. Здесь нет никакого творчества. Нет анализа других людей.
Я один перед зеркалом и, отбросив стыд и тщеславие, пытаюсь понять, кто я такой на самом деле.
Большинство людей, знающих меня, но, увы, знающих плохо, поскольку невозможно до конца познать ближнего, считают, наверно, меня человеком самоуверенным и даже, может быть, несколько высокомерным и заносчивым.
А я с самого детства робок. Робость моя проявляется не в том, что я отворачиваюсь или опускаю голову, когда со мной заговаривают, или не нахожу слов для ответа, – нет, я просто вечно боюсь причинить кому-нибудь боль.
Я знаю, что может задеть достоинство человека, даже когда он сам не отдает себе в этом отчета. И считаю его достоинство самым драгоценным из всего, что у него есть.
Но я знаю также, как оно беззащитно: достаточно слова, неверно понятого взгляда, чтобы его ранить.
Вот в чем причина моей робости. Я боюсь причинить кому-нибудь боль, кого-нибудь оскорбить.
Если смотреть со стороны, я говорю громко, возбуждаюсь. Особенно часто так было раньше: я произносил целые речи, чуть ли не от лица всего человечества.
Но это не мешало мне испытывать робость, и она еще усугубилась с тех пор, как время приглушило мой пыл.
10
С тех пор как началась промышленная эра, мы своими глазами видим, как мир с каждым днем становится все более и более сложным. Во вращение непрерывно вовлекаются все новые шестерни.
Во времена моего детства не существовало ни автострад, ни сверхзвуковых самолетов и при слове «мусорщик» передо мной возникала такая картинка: старик в лохмотьях, навеселе уже с восьми утра, плетется с кнутом на плече рядом с лошадью, запряженной в двухколесную тележку.
Лошадь была, но возчик не ехал, а шел пешком, останавливаясь у каждой урны и высыпая ее содержимое в тележку.
Тележка была открытой, и, стоило дунуть ветру, над ней вихрем поднималась пыль и засыпала мостовую.
Сейчас мы запаковываем отходы в пластиковые мешки, выносим их во двор и ставим в контейнеры.
Это мелочь, но она показывает, как усложнилась наша жизнь. Во-первых, надо добыть нефть. Затем часть ее переработать в пластик, отформовать мешки и пустить их в продажу.
А когда мешки полны, встает новый вопрос, на который до сих пор не могут дать ответ: что делать со всеми этими отходами?
Дороги теперь не просто дороги. Все они распределены по классам, начиная от автострады с четырьмя или шестью полосами движения и кончая деревенским проселком.
Врач, прежде чем осматривать больного, обязан спросить, является ли тот членом больничной кассы, и, если является, заполнить несколько формуляров.
И так во всем. Поэтому у нас вместо двенадцати или тринадцати министров – сорок, и у каждого имеются вице-министры, совсем еще молодые люди, недавние выпускники школы управления.
Я пытаюсь представить себе вереницу всевозможных управляющих, инженеров, инспекторов, вице-инженеров и вице-инспекторов, занятых в каждой из служб.
В Париже больше пятисот крысоловов, и у них тоже, должно быть, имеется своя иерархия.
Одни должности оплачиваются лучше, другие хуже. Всюду, даже в судебном ведомстве, существует множество ступеней, и смысл жизни любого чиновника состоит в том, чтобы подняться как можно выше.
Рекомендации отнюдь не бесполезны. И предпринимателю, пожелавшему взять подряд, скажем, на строительство автодороги, приходится многим «давать на лапу».
Не думаю, чтобы люди стали менее порядочными, чем пятьдесят лет назад. И глупее тоже не стали.
Но я тщетно ищу того, кто знал бы все эти колесики, кто был бы способен их контролировать – контролировать людей, которые занимают разные должности, следить за их компетентностью и честностью.
Вот в чем, думаю, причина скандалов, о которых каждую неделю нам сообщают газеты. И когда все усложнится еще больше, будет больше скандалов.
11
Многие были бы удивлены, узнав, что составляет большую часть моей корреспонденции. Окажись на моем месте Александр Дюма или графиня де Сегюр, все было бы понятно, но я…
Мне пишут дети – дети всех возрастов; одни по собственной инициативе, другие – потому что учитель задал сочинение по одной из моих книг.
Отвечать им гораздо труднее, чем кажется. Письма от детей и подростков приходят из всех стран мира, и, в частности, из Чехословакии. Почему? Письма эти очень часто приводят меня в замешательство. Сегодня утром я получил еще одно – от четвертой уже ученицы E.N.S. Что такое E.N.S. – мне неведомо. Насколько я могу судить, корреспондентке моей лет четырнадцать-пятнадцать.
Первый вопрос: «Вас часто называют писателем человеческого одиночества. Почему?»
Что ответить четырнадцатилетней девочке? Человеческое одиночество – тайна, которую я не могу понять. Может быть, это самая драматическая сторона жизни. Но что сказать девочке? Особенно когда второй вопрос еще хлеще:
«Подтверждается ли, по-Вашему, это определение романом «Три комнаты в Манхэттене»?»
Я, конечно, написал «Три комнаты в Манхэттене», но зачем и почему – не знаю. Однако она хочет знать и спрашивает:
«Не могли
