Так актриса Любовь Орлова сама, без всяких военкоматских «направо-налево» распорядилась судьбой военнообязанного Миронова Льва Николаевича…
Спустя пять лет, после войны, она так же, одной магией своего имени, освободила от армии, вернее, от военных сборов, другого «счастливчика» Юру Бразильского.
…Проходя в кабинет Александрова, рассказывает И. Фролов, в бытность того директором Театра киноактера, Любовь Петровна заметила, что александровский секретарь Е. М. Бразильская чем-то очень расстроена и сразу же спросила, что стряслось.
Секретарша сказала, что ее сына, Юру, призывают на военные сборы, а он вышел в финал ответственных шахматных соревнований. Жалко, если он не сможет участвовать в этом финале.
– Не беспокойтесь, Екатерина Михайловна, – успокоила актриса секретаршу. – Начальник Московского военного округа – мой поклонник. Я позвоню ему.
И Юра Бразильский участвовал, конечно, в столь важном для него шахматном финале…
А тогда, в 41-м, спустя три с половиной месяца после рижско-московской эпопеи, Орловой и Александрову предстояло другое, более долгое, но гораздо более спокойное путешествие в противоположную от Москвы сторону – на восток. Куда в специально организованном для этого составе из Москвы вывозили крупнейших деятелей отечественной культуры. И хотя отъезд из окруженной немцами с трех сторон Москвы был нелегким и неизвестно было, вернутся ли они когда-нибудь в столицу, Орлову и здесь не покинуло чувство юмора. Вот как описывает она сборы в дальнюю дорогу в собственных стишках (впервые опубликованных М. Кушнировым):
В десять начали укладку
и, представьте, к четырем,
ну, ей-богу, не соврем,
было все у нас в порядке…
Как иначе? Ведь укладкой
всею ведала тогда
лучезарная звезда!
Еще забавнее описание актрисой момента самого отъезда:
Прикатили на вокзал
и вошли в перронный зал.
Нас как будто оглушило:
все вокруг стонало, выло.
Рой киношников жужжал,
гвалт неслыханный стоял.
Все поэты тут собрались
и от страха обмарались.
Первый – Лебедев-Кумач.
Наш «маститый», наш трепач!
С панталон совсем он сбился
и рассудка впрямь лишился.
Это «Кумач», стихи которого она с гордостью зачитывала в Кремле при получении собственной награды:
Да здравствует наша большая страна,
где общее счастье куется.
Страна, где за песни дают ордена,
и песня там звонко поется.
Впрочем, вернемся к стихам самой актрисы:
Вот посадка началась,
и толпа вся понеслась.
Впереди бегут, как кони,
прямо к мягкому вагону,
Леня, Моня, Шоня, Оня,
хоть имеют они броню.
Оня этот – тот Иосиф Прут, которого 33 года назад показавшаяся ему «розовым ангелом» шестилетняя Орлова приглашала на объявленный Ф. Шаляпиным «дамский танец»….
«Прошло тридцать лет и еще три года, – подсчитывал потом И. Прут. Началась война. Перед отъездом на фронт я пришел попрощаться с Любовью Петровной и Григорием Васильевичем».
Тут Оня несколько «округляет» время. Прошло на самом деле 35 лет, прежде чем, эвакуированный в Алма-Ату, а потом переэвакуированный с Орловой и Александровым в Баку, он зашел к ним попрощаться.
«Были сказаны какие-то бодрые и вместе с тем грустные слова, незаконченные фразы… Неожиданно Любовь Петровна попросила меня спуститься с ней на улицу. Мы сели в их машину, куда-то поехали и остановились у проходной авиационного завода (Бакинского, соответственно. – Ю. С.). Любовь Петровна оставила меня в машине, а сама прошла в здание. Скоро она вернулась, держа в руках две пластины из пуленепробиваемой стали. На одной из них была наклеена ее фотография (в каске, тушащей на крыше зажигательные бомбы из фильма по сценарию того же Прута «Одна семья». – Ю. С.)
– Надпись на карточке прочтете только после Победы! – сказала Любовь Петровна.
Затем она вложила пластины в нагрудные карманы моей гимнастерки и благословила меня. Так я и ушел на войну бронированным.
9 мая 1945 года в Праге я вынул обе пластины из карманов гимнастерки. Левая – та, что прикрывала сердце, осталась нетронутой. А в правой оказалась вмятина: пуля (или осколок) уткнулась в нее. Когда я отделил от пластинки фотокарточку, то прочитал на обороте: «Хотя я и кричала на Вас иногда, знайте – это было по дружбе. От всего сердца желаю вам удачи, и чтобы вам было хорошо. Ваша Любовь Орлова».
Так что «розовый ангел» оказался для Прута еще и ангелом-хранителем. И непонятно, почему такое красивое сравнение не пришло в его писательскую голову…
Между тем из Москвы до Алма-Аты в октябре 41-го добирались две недели. И здесь, как и по дороге из Риги в Москву, Орлова оказалась в лидерах. Об этом вспоминает дочь Э. Шуб и жена главного инженера «Мосфильма» А. Коноплева:
«В нашем вагоне совершенным чудом стала Орлова. Она была нашим бригадиром, когда мы мыли заляпанные окна вагонов. Она надевала шляпку (уж не ту ли, с пером, за которой возвращалась в Риге с вокзала? – Ю. С.) и туфли на высоченных каблуках и с М. Зощенко под ручку на узловых станциях ходила добывать нам еду и уголь для паровоза. У нашего вагона собиралась толпа поглядеть на живых Орлову и Зощенко, а в купе, разбитый радикулитом, лежал Г. Александров. Все пытались растирать его, плясать на спине, но все это мало помогало».
Между прочим, Зощенко не только ходил под ручку с Орловой добывать хлеб насущный и «паровозный». В этом же поезде он писал сценарий «Опавшие листья» для Орловой и Александрова. Но потом их пути разминулись: Зощенко остался в Алма-Ате, режиссер и актриса перебрались в Баку, и недописанные «Опавшие листья» не были сняты.
Еще об одной тогдашней остановке поезда «Москва – Алма-Ата» рассказывает Д. Щеглов:
"…Когда по вагону пошли разговоры об очередном авианалете, Орлова как ни в чем не бывало вышла подышать холодным октябрьским воздухом и немного пройтись. Возле соседнего вагона она остановилась. Женщину, которую Орлова заметила в одном из окон, можно было узнать лишь по запоминающимся на всю жизнь глазам – настолько она была истощена и обескровлена».
Это была жена М. Булгакова, Елена Сергеевна, на квартире у которой пять лет назад Орлова с Александровым наслаждались главами «Мастера и Маргариты» в исполнении автора.
«Елене Сергеевне Булгаковой, – пишет Д. Щеглов, – стоило невероятных трудов попасть в этот особый поезд. Кроме 12 рублей пенсии, которую выхлопотал влюбленный в нее Фадеев, жить ей было абсолютно не на что. Она впадала в голодные обмороки, с трудом могла говорить.
