Эту циничную точку зрения наши вожди называли «большевистским реализмом». Некоторым из нас она казалась позорной и постыдной. Роль гиены, подбирающей кости мертвого континента была противна нашим моральным устоям. Мы предпочитали романтизм ранних революционных годов.
Хотя все приняли дружбу с нацизмом, наряду с усилившимися нападками на другие европейские страны, я могу утверждать, что не было никакого энтузиазма по этому поводу. Наши политические митинги, на которых ораторы из центра об'ясняли новое положение, казались напряженными и смущенными. Это было особенно верно после того, как СССР напал в ноябре на Финляндию. Когда Давид борется против Голиафа, даже друзья Голиафа чувствуют невольную симпатию к мужественному маленькому Давиду. Как мог простой рабочий на наших массовых митингах верить, что слабая, маленькая Финляндия могла, неспровоцированная, напасть на своего колоссального соседа? Тот факт, что мы заплатили сотнями тысяч убитых, раненных, обмороженных и военнопленных за узкую полоску карело-финских болот увеличивал чувство стыда.
В свете будущих событий одно должно быть ясно: Сталин вступил в свой сговор с Гитлером серьезно. Если бы Кремль имел в виду, что нам в конце концов придется воевать против Германии, какая то часть существовавшей ненависти к нацизму была бы сохранена; наша антифашистская пропаганда не была бы так полностью превращена в «анти-империалистическую» (т. е. анти-британскую и анти-американскую). Во всяком случае более доверенные партийные чиновники в Кремле, многих из которых я близко знал, предупреждались бы о продолжавшейся опасности нацизма.
Ничего подобного не случилось. Наоборот, каждый шепот против Германии, каждое слово симпатии к жертвам Гитлера, расценивалось как новый вид контр-революции. Французские, британские, норвежские «поджигатели войны» получали «по заслугам».
Теория, что Сталин просто «выиграл время», лихорадочно вооружаясь против нацистов, была изобретена много позже, для прикрытия трагического просчета Кремля в доверии к Германии, это было такое противоестественное изобретение, что о нем мало говорилось внутри России во время советско-германской войны. Только после того, как я оказался в свободном мире, я слышал, как оно серьезно обсуждалось и как ему верили. Это была теория, которая игнорировала наиболее показательную сторону соглашения Сталин — Гитлер: экономические соглашения широкого масштаба, которые выкачивали из СССР те самые продукты и материалы, которые были особенно нужны Гитлеру для войны.
Несомненно, советский режим не использовал полученной передышки для того, чтобы эффективно вооружиться. Я стоял достаточно близко к промышленности, работавшей на оборону, чтобы знать, что после пакта военные силы ослабели. Общее чувство, отражавшее настроение высших кругов, было таково, что мы можем позволить себе чувствовать себя в безопасности, благодаря государственной мудрости Сталина. В этом отношении не возникало сомнений до падения Франции; только тогда темп военных приготовлений опять усилился.
Далее в той же главе Кравченко описывает условия труда и жизни заключенных, которые исрользовались в Кемерово на различных работах Он описывает бараки, вид заключенных, их пищу и циничную торговлю НКВД трудом и жизнью этих несчастных заключенных существ. Все это он наблюдал сам, как начальник строительстра. В общих чертах эта картина только дополняет и расширяет то, что он писал выше по этому вопросу и что хорошо известно всем русским. Поэтому нет необходимости ее еще раз повторять.
В декабре 1939 года Совнарком решил заморозить строительство трубопрокатного комбината в Кемерово и Кравченко переехал в Москву, где был назначен на один из подмосковных небольших заводов.
Утром 22 июня 1941 года советские города и аэродромы были бомбардированы, советские армии в панике отступали перед нацистскими «панцерными» дивизиями на громадном фронте. Внезапное германское нападение на Россию было на первых страницах газет всего мира. Этим утром до рассвета, секретная полиция начала вылавливать по всей стране десятками тысяч «нежелательных».
Но я ничего не знал о катастрофе, которая обрушилась на головы двухсот миллионов жителей нашей страны, этого также не знал никто другой на нашем заводе, когда я пришел утром в свой кабинет. Вчерашние военные сводки все еще говорили о победах гитлеровских армий, о неудачах его противников, «капиталистических шакалов» и «плутократических поджигателей войны».
За последние месяцы не было ни малейшего изменения в тоне официальной пропаганды. Не было ни одного неосторожного слова сочувствия к народам, порабощенным Гитлером, ни одного рискованного выражения порицания нацистским мародерам. Хотя миллионы русских чувствовали глубокую жалость к жертвам нацистских безчинств, мы не могли открыто выявлять своих чувств. Еще за несколько дней до этого знаменательного утра я совещался в наркомате внешней торговли с немецкими представителями об импорте машин. Мы разрабатывали технические подробности германских поставок электро-сварочного оборудования Советскому Союзу.
20 июня, за два дня до вторжения, я читал доклад на политическом собрании рабочих и служащих об «империалистической войне». Я говорил согласно предписанной линии. Германия, я повторял, стремилась к миру, несмотря на свои большие победы, но английские империалисты, поддержанные американским капиталом, настаивали на продолжении войны. Ни я, никто другой за пределами внутреннего кремлевского круга, не знал, что еще в январе Государственный Департамент в Вашингтоне предупреждал нашего посла, Константина Уманского, что Гитлер готовился к нападению на Россию. Предупреждение было повторено пять недель спустя Семнером Уеллесом и подкрепление подобными же английскими советами.
Подобные же предупреждения делались советскими агентами в Германии. Они сообщали о подозрительных передвижениях войск в нашем направлении, в масштабах слишком больших для простых полицейских намерений. Вследствии того, что я имел большие знакомства среди чиновников, работавших в комиссариатах и заводах, производивших товары для германской военной машины, я часто приходил в соприкосновение с нашими торговыми представителями, только что вернувшимися из Берлина. Их предупреждали относительно намерений Гитлера. Немцы им откровенно говорили, что столкновение неизбежно Но и это все Сталин и его двор отбрасывали, как преднамеренную ложь. Они казались ослепленными их собственной пропагандой.
