Наконец, трехлетнее пребывание за границей прибавило к его жизненному опыту еще одно наблюдение, на котором он потом часто будет останавливаться в разговорах, письмах, стихотворениях, философской прозе. Слов нет, мечты о дальних странствиях пьянят. Кажется, что именно там и обитает «золотой век», где мы отсутствуем, и стоит лишь прорваться туда, как мы окончательно сделаемся счастливыми.
Но сами странствования отрезвляют. «Но ищи щастья за морем, не проси его у человека, по странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по Иерусалимам… Воздух и солнце всегда с тобою».
Нужно уметь дорожить тем, что даровано с рождения. Ведь всех столиц никогда не оббегаешь, жажду к новым городам и странам никогда не насытишь. Возвратился — и вдруг видишь, что для счастья достаточно хотя бы вот этого старого дерева, вот этого обросшего очеретом ручья, вот этого обыкновеннейшего облака над головой, даже если оно через минуту исчезнет, рассеется в небе…
Кому Переяславль, а мне горославль…
«
Моление Даниила Заточника»
Гесс де Кальве пишет, что, прибыв на родину, Григорий первым делом посетил Чернухи. Отца и матери уже не было в живых, родной брат ушел из села неизвестно куда. Кроме как на могильных холмиках, негде было страннику приклонить голову.
Сковороде шел тридцать первый год.
Это так уже немало — тридцать лет позади! — а чего он достиг, с чем перешагнул рубеж человеческого возмужания? Его киевские одногодки — кого ни возьми — успели остепениться, крепкие корни пустить в жизнь. Только его по-прежнему носит то вверх, то вниз, а берега все не видно. И вроде умом его бог не обидел, и сам как будто времени зря не терял, неутомимо приращивал к дарованному свое, постоянным трудом накопленное умение, — но кому они видны, его таланты, с кем он ими поделится?
Ближайшие события показали, что отчаиваться Сковороде нет причины, что он уже сделался заметен на малороссийских ученых горизонтах.
1 июня 1753 года в старинный город Переяслав прибыл на епархию новый епископ — Иоанн Козлович. Эта дата есть одновременно и веха в истории украинской литературы XVIII столетия: на приезд церковного иерарха было написано стихотворение — первый из дошедших до нас датированных литературных опытов Григория Сковороды. Многими годами позднее автор включил стихотворный панегирик Козловичу в свой «Сад божественных песней» под номером 26 м. То ли сам он при этом, запамятовав, поставил ошибочную дату, то ли описку сделал кто-либо из копиистов (стихотворение в автографе не сбереглось, а в двух старейших списках оно значится под 1750 и 1758 годами), по чьей бы вине ни возникла хронологическая неясность, очевидно одно — стихотворение могло быть написано только в 1753 году как непосредственный отклик на событие. Уже первые его строки — «Поспешай, гостю, поспешай, наши желания увенчай!» — свидетельствуют, что панегирик составлялся в самым канун торжественного архипастырского прибытии и, скорее всего, был предназначен для публичного произнесения во время встречи, а возможно, и для исполнения его певчими. Уточнив эту дату, мы тем самым уточняем и время возвращения Сковороды из-за границы: и так, летом 1753 года он находился уже в Переяславе.
Переяслав расположен невдали от дороги, связывающей Чернухи с Киевом. По тем временам это был один из живописнейших — и местоположением, и обилием храмовых строений — уголков Малороссии. В городе существовала семинария. И по числу учащихся, и по количеству классов (всего четыре) она весьма уступала таким учебным заведениям, как Киевская академия, но все-таки была училищем широко известным.
Стихотворное поздравление Сковороды, конечно, не осталось незамеченным; с осени 1753 года его приглашают читать курс пиитики в Переяславской семинарии. В XVIII веке сочинять приветственные, так называемые «витальные» стихи, речи и проповеди было обычным делом. Это был едва ли не ведущий жанр целой литературной эпохи. Научились ловко подменять искренность восторженностью. Панегирик в адрес епископа Иоанна — сочинение тоже не бескорыстное. Это, надо заметить, сказалось и на его качестве. Интересное как факт биографии автора, оно, однако, не выходит за рамки школьного версификационного упражнения и в этом смысле резко противостоит лучшим поэтическим творениям Сковороды. От него ждали зарифмованной лести. Вот он кое как и вымучил ее из себя.
Став преподавателем, Григорий должен был позаботиться о составлении собственной учебной «системы». Так появилось его «Рассуждение о поэзии» трактат по теории стихосложения. Пафос трактата, по догадкам позднейших исследователей (по догадкам, потому что рукопись но сохранилась), состоял в противопоставлении новаторской силлаботонической системы Ломоносова — Тредиаковского обветшалым канонам русских силлабистов. О том, правомерны ли такие догадки, скажем позднее. Но что-то такое, не вполне соответствующее господствующим вкусам, трактат все же содержал; епископ после ознакомления с рукописью высказался о ней критически.
Сковороде в этой ситуации следовало бы признать несовершенства своей «системы», учесть все замечания его преосвященства: умел польстить однажды, постарайся еще раз.
Но что-то не получалось из него последовательного льстеца: свой курс, несмотря на замечания, Сковорода продолжал читать, ни буквы в нем не изменив.
Тогда епископ затребовал от упрямого учителя письменного объяснения через консисторский суд. Григорий ответил, что в своих суждениях о поэзии он исходит из мнений профессионалов — людей, знающих свой предмет, а не из любительских впечатлений того или иного не вполне сведущего лица. «При том в объяснении прибавил латинскую пословицу: Alia res sceptrum? Alia plektrum, то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель».
Можно вообразить гнев Иоанна Козловича. Гром грянул в ясном переяславском небе: «Не живяше посреди дому моего творяй гордыню!»
Можно представить себе и ошеломленного таким неожиданным поворотом событий Сковороду. Ведь его буквально вытолкнули из семинарии. Кажется, большего позора он никогда в жизни не испытывал ни до, ни после. Вот уж была ему наука: что началось плохо, и кончается не лучше.
На улице он оказался без копейки в кармане, а всей собственности — кафтан, две стираные-перестираные рубашки да башмаки…
С половины XVIII столетия облик стародавней Малороссии стал быстро меняться. Формально она еще жила дедовским казацким укладом: во главе воинства находился гетман, сохранялось территориальное деление на полки и сотни. Но последний украинский гетман Кирилл Разумовский и по образу жизни, и по склонностям был великосветским петербуржцем, хлебосолом и острословом, душой столичного общества, но уж никак не предводителем малороссийского казачества. Что до полковников, сотников, подскарбиев, бунчуковых, писарей и прочих представителей казацкой «старшины», то и они но собирались отставать от времени. Страсть к роскоши и мздоимству с быстротой чумы распространялась в этой среде, некогда выдвигавшей самоотверженных и бескорыстных рыцарей народной воли. Пламенная речь гоголевского Тараса Бульбы о товариществе тут уже не нашла бы совершенно никакого отзвука. Тут уже никто бы не стал направо и налево крошить домашнюю посуду — в знак презрения ко всяческому приобретательству. Такого дебошира быстро бы скрутили и привели в чувство.
