Р. Сементковский - Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность

Мы в общих чертах восстановили в памяти читателя содержание Кантемировых сатир. Они написаны в течение десяти лет (1729–1738 гг.), но их содержание одинаково; они проникнуты одним и тем же духом, который мы и старались охарактеризовать. Кантемир – гвардейский подпоручик и Кантемир – представитель России в Лондоне и Париже – это одно лицо, ничем не изменяющее себе ни в общем, ни в частностях. Он был цельною натурой в полном значении этого слова. Как он понял свою жизненную задачу в ранней молодости, так понимал ее в течение всей жизни. Чужды ему были увлечения. Редкий писатель достигал уже в молодые годы такого уравновешенного ума. «Любовны песни писать, я чаю, тех дело, коих столько ум не спел, сколько слабо тело». «Знаю, что когда хвалы принимаюсь писать, когда, муза, твой нрав сломить стараюсь, сколько ногти ни грызу и тру лоб вспотелый, с трудом стишка два сплету, да и те неспелы… А как в нравах вредно что усмотрю… чувствую сам, что тогда в своей воде плавлю и что чтецов я своих зевать не заставлю; проворен, весел спешу, как вождь на победу или как поп с похорон к жирному обеду».

В этих стихах сам Кантемир чрезвычайно метко охарактеризовал свою литературную деятельность. Его любовные стихи, писанные в очень ранней молодости, пропали для потомства: они даже не найдены. Хвалы, которые он писал сильным мира сего по большей части в виде посвящения, следовательно, с целью дать ход своим произведениям, напоминают собою оды прошлого столетия или, точнее говоря, являются их прототипом, хотя, в отличие от других од, содержат в себе, как мы видели, иногда и едкую правду. Но его сатиры, эпиграммы, басни дают нам точное представление о таланте и основных целях нашего сатирика. Чтобы яснее понять эти цели, мы возвратимся к прерванному нами жизнеописанию Кантемира.

Мы указывали уже, что в царствование Петра II Кантемир несправедливо был лишен отцовского наследства. Годы эти были тяжкими для него не только в этом смысле, но, как ясно видно из его произведений, главным образом потому, что дело Петра, которым он дорожил как своим собственным, было в корне подорвано. С каждым новым царствованием надежды Кантемира воскресали: он приветствовал каждое из них как зарю возрождения петровской реформы. Когда умерла Екатерина I, когда свергнут был Меншиков, когда Долгорукий и Голицын захватили бразды правления в свои руки, казалось, что петровская реформа будет вычеркнута из истории, что восторжествуют те, которые усматривали в ней одно лишь зло. Для таких деятелей, как Прокопович или Кантемир, это было равносильно утрате всякой надежды на лучшее будущее, и притом не только с их личной точки зрения, но и с точки зрения гражданских успехов отечества. Чтобы уяснить себе, на что они рассчитывали в это смутное время, когда «сын царский немногим разнился в нравах с гнусным псарским», мы должны ясно представить себе положение тогдашней России, уяснить себе, от каких элементов общественных и политических она могла ожидать спасения. Много ли было тогда в ней образованных людей, преданных общественной пользе? И лучший знаток тогдашнего времени насчитает их весьма мало. Прокопович, Кролик, Посошков, Кантемир, Татищев и немногие другие – вот все более или менее просвещенные люди того времени. Но государственная власть находилась не в их руках, не они давали направление государственным делам. Вся власть сосредоточивалась в

руках Верховного совета, состоявшего из восьми членов: четырех Долгоруких, двух Голицыных, Головкина и Остермана. Но управлял всеми делами, собственно, один лишь Дмитрий Голицын, пользовавшийся как орудием фаворитом Петра II, Иваном Алексеевичем Долгоруким. Мы о последнем уже говорили, указывали, как он по ночам, «словно исступленный», врывался во главе драгунов «в честные дома» – «гость досадный и страшный». Вот как, со своей стороны, характеризует его Кантемир:

Но этот «дурак» был благодаря благоволению к нему Петра II влиятельнейшим человеком в государстве и слепым орудием в руках Голицына. Все остальные члены Верховного совета, не исключая и умного Остермана, занимавшего тогда выжидательную позицию, трепетали перед Голицыным, опасаясь за свое имущество и даже жизнь. Когда ребенок на престоле внезапно умер от оспы и речь зашла о его наследнике, о том, кто займет его престол, князь Голицын на вопрос, кого избрать, ответил: «Кого изволите, только надобно себе полегчить», – и когда его спросили, что он под этим разумеет, пояснил: «Так полегчитъ, чтобы воли себе прибавить». Слова эти могли быть истолкованы в различном смысле. Возникал вопрос, кому, собственно, надо «воли прибавить?» Всякому предоставлялось думать, что именно ему. Но Голицын, как ясно видно из кондиций, предложенных Анне Иоанновне, имел в виду Верховный Тайный совет, т. е. себя самого. Он опасался, что со вступлением на престол герцогини Курляндской может восторжествовать немецкая партия.

Анна Иоанновна, правда, будет обязана ему престолом, но чувство благодарности не всегда прочно, или, как говорит наш историк, «Голицын знал, что сначала будут благодарны, но потом какой-нибудь сын конюха русского или курляндского через фавор оттеснит первого вельможу на задний план; надобно дать вельможеству самостоятельное значение». В таком духе и были составлены знаменитые кондиции, предложенные будущей императрице; власть ее была подчинена Верховному совету, т. е. Голицыну, и только для виду была сделана ссылка на «шляхетство», т. е. дворянство. Кондиции были посланы Анне Иоанновне в такой момент, когда в первопрестольной столице собралось по случаю ожидавшегося бракосочетания Петра II с сестрой его фаворита, княжною Екатериной Долгорукой, все знатное «шляхетство». И что же мы видим? Как только разнеслась весть о затее Тайного совета, тотчас же произошло сильнейшее волнение, и обнаружилось большое недовольство. Но Голицыну удалось сдержать его. Сенат, генералитет, представители дворянских фамилий, – все это собиралось, волновалось, кричало, но оказывалось бессильным перед волей Голицына. Вот что пишет Прокопович по поводу собрания, в котором одобрены были кондиции: «Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы, таковые слушав, не содрогнулся, и сами тии, которые всегда великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики; шептания некие во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не смел. И нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочисленно стояло вооруженное воинство». Таково было собрание, одобрившее кондиции. Понятно, что при таких условиях одобрение это не могло быть прочным, и тотчас же начались сомнения, колебания. Сенаторы, генералы, шляхетство раздробились на партии, из которых главными были кружки князей Барятинского и Черкасского; душою же первого был наш известный историк Василий Никитич Татищев, а второго – Кантемир. Но были и многие другие кружки, и все они с одинаковою горячностью обсуждали поднятый Верховным советом вопрос. Вопрос этот, собственно, касался будущей формы правления, на самом же деле речь шла о том, как бы «себе полегчить», по меткому выражению Голицына, а «полегчить» себе означало не только «прибавить себе воли», но и – главное – свалить с себя многочисленные государственные повинности, возложенные на дворянство русскими царями вообще и в особенности Петром I. Это отлично понял Голицын, который, ограждая в кондициях права Верховного Тайного совета, в то же время выговаривал облегчение повинностей, возложенных на шляхетство, ни единым словом не упоминая о том, что и остальные сословия несут тяжкие повинности. Во всем этом движении, вызванном знаменитыми кондициями, нет духа солидарности всей земли русской перед государственною властью; есть лишь забота шляхетства о своем благополучии. Голицын думал опереться именно на шляхетство, вызвать в нем убеждение, что он, т. е. Верховный Тайный совет, сумеет оградить материальное его положение полнее и лучше, чем царская власть, налагавшая на дворянство все новые тягла и сокращавшая его права и привилегии. Но тотчас же обнаружилось, что дворянство именно Голицыну не доверяет и относится чрезвычайно скептически к деятельности Верховного совета. Этому нельзя было не удивляться. Несомненно, Голицын представлял из себя плоть от плоти, кость от костей древнерусского боярства, несомненно, он сознавал объединявшие его интересы; мы даже не станем отрицать, что до известной степени Голицын как один из самых образованных представителей этого дворянства был человеком идеи, защитником и поборником аристократического принципа; но в то же время он далеко не был безупречным в нравственном отношении человеком: запятнал свою личность корыстолюбивыми поступками, в том числе такой вопиющей несправедливостью, как лишение нашего сатирика принадлежавшего ему по праву отцовского наследия. Несмотря на троекратное постановление сената о выдаче из наследства князя Дмитрия Кантемира четвертой части вдове его, благодаря проискам того же Голицына, и мачеха Антиоха не могла добиться своего законного права. Мы не станем приводить здесь других аналогичных фактов, так как и упомянутые достаточно характеризуют всемогущего временщика. Очевидно, такой деятель не мог возбуждать к себе доверия, и дворянство отнеслось к нему скептически, предпочитая решить назревший вопрос самостоятельно. Мы видим, что в многочисленных кружках, обсуждавших его, были составлены разнообразные проекты пересоздания политического устройства нашего отечества: проект сената и генералитета, Мамонова, Алабердеева, Мусина-Пушкина и других; кроме того, сюда же относятся конспект шляхетских совещаний, проект тринадцати и «способы, коими, как видитца, порядочнее, основательнее и тверже можно сочинить и утвердить известное, столь важное и полезное всему народу дело» – с добавлениями к нему. Мы не можем входить здесь в обсуждение всех этих проектов, но должны указать на основную их мысль. Прежде всего нас поражает, что ни один из них не касается сущности власти Анны Иоанновны и не упоминает ни о самодержавии, ни об ограничении монархической власти. С другой стороны, видно, что составители этих проектов чрезвычайно озабочены другим вопросом, именно вопросом о том, как бы предотвратить наложение на шляхетство новых повинностей, и только с этой точки зрения предлагают разные формы организации центрального правительства. Их занимает еще и другой вопрос: как бы оградить себя от произвола нескольких аристократических фамилий. Таким образом, мы видим, что движение приняло практический характер. С одной стороны, у дворянства живы были в памяти повинности, наложенные на него царской властью, особенно Петром I; с другой стороны, оно убедилось, что не удастся «прибавить себе воли» и в том случае, если во главе правительства будут стоять представители самого дворянства. Следовательно, надо было искать выход, и его многие усматривали в том, чтобы само шляхетство приняло участие в управлении государственными делами. Но на этом и обрывается ясно осознанная цель. Вопрос поставлен был на почву практическую, но, очевидно, составители проектов не знали, как осуществить свою практическую мысль. В чем должно было заключаться ограничение монархической власти, чтобы оградить себя от произвола одного лица или нескольких лиц, – вот на этот вопрос составители проектов не в силах были дать себе внятный ответ.