Александр Алексеевич Киреев (1833–1910), «добрый старый друг» семьи Данзасов был другим достойным собеседником для Юлии. Его крестным отцом был Николай I, который определил его в Пажеский корпус. С 1862 г. Киреев был назначен адъютантом великого князя Константина Николаевича (1827–1892), брата Александра II. Александр Киреев был одним из самых интересных представителей второго поколения славянофилов, «просвещенным славянофилом», верным принципам «первых славянофилов»; он требовал свободы для Церкви, критиковал господство государства над жизнью народа. Он отвергал бюрократизацию Церкви и (как Юлия Данзас) ее уклон в филетизм (религиозный национализм, этнорелигия). Киреев имел обширные знания по истории духовенства, был полиглотом, в совершенстве владел латынью и греческим, имел хорошие отношения с представителями различных западных Церквей. «Мы должны, – считал он, – заимствовать у католиков их неутомимую энергию, их способность подчиняться авторитету, у протестантов – их умение вводить религиозные идеалы в самою жизнь». Киреев увлекался богословием; он писал своему другу Эжену Мишо (1839–1917), бывшему доминиканцу, профессору факультета старокатолической теологии в Берне (1876–1913): религиозный вопрос «интересует меня более любого другого, и он будет интересовать меня до самой смерти». Вопреки большинству русских богословов Киреев был неутомимым защитником признания старокатоликов Православной церковью латинского обряда [44]. Старокатолики не приняли догму о непогрешимости папы в 1870 г., и Киреев думал, что старокатолицизм «фактически представлял западное православие первых веков», что он мог бы стать основой для воссоединения Церквей, что Александр Алексеевич считал самым важным вопросом: «Мне казалось бесспорным, что религиозные вопросы – это самые важные вопросы из всех, что интересуют человечество; а самый важный среди них – вопрос объединения Церквей». В своих отношениях со старокатоликами и с русскими богословами Киреев защищал простой принцип, способный, по его мнению, преодолеть все препятствия к сближению Церквей: различие между абсолютной догмой и факультативными учениями (dubia, теологумены). Он ссылался на определение догмы монахом V века Викентием Леринским: «Давайте придерживаться того, во что верили повсюду всегда все» («Id teneamus quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est»). Юлия Данзас приводит эту формулу в статье 1918 г. (см. гл. IV наст. книги) и так же посвятит себя воссоединению Церквей, хотя и иным путем. Посещения Киреева служили поощрением для девушки, задыхавшейся в обстановке, ощущаемой ею как ограниченный религиозный «фанатизм», которому она противопоставляла римский универсализм. Парадоксальным образом антиримская (антипапская) литература, которой Киреев снабжал Юлию, имела противоположное действие: «Впервые я ощутила в римской церкви что-то грандиозное, очень отличное от понятия церкви, каким я его видела в России». А предубеждение Киреева против Рима «не выходило за рамки обычных предрассудков» [45].
Защита Империи
Русско-японскую войну Ю. Данзас воспринимает (и поддерживает) как колониальную:
«Я страдала, как никогда, оттого, что я была женщиной и не могла сражаться в рядах защитников Третьего Рима. […] Я охотно воспользовалась возможностью посвятить хоть часть моих сил рукодельной мастерской [„склад Ее Величества для военных нужд“], организованной Императрицей в Зимнем дворце. Я состояла в должности у „стола Ее величества“, то есть служила секретаршей при Императрице, которая каждый день сама приходила работать за этим столом вместе с дамами, в большом зале, преобразованном из фойе театра Зимнего дворца. […] Бюджет Склада исчислялся миллионами рублей, и канцелярская работа становилась все сложнее. Я целиком в нее погружалась» [46].
«Третий Рим» понимается здесь в обычном патриотическом и имперском смысле: Юлия говорит о своем «идеологическом империализме» (Россия призвана быть наследницей Византийской империи, захватить Константинополь и распространить свой сюзеренитет на все славянские племена [47]. Юлия хорошо знала графа Николая Игнатьева (1832–1908) – посла в Константинополе в 1864–1877 гг. и горячего сторонника идеи Третьего Рима, – который сыграл значительную роль в становлении ее мировоззрения в молодости. Юлия стала «патриоткой-империалисткой» [48]. Потом Третий Рим станет для нее «наднациональным общественным и религиозным идеалом», идеей «мирового единства, слияния Востока и Запада для создания государственного синтеза» [49], где Россия играла бы мессианскую роль.
В своих «Souvenirs» Юлия отмечает рост террористической и революционной деятельности (она обнаруживает прокламации в иконах и в посылках для армии). Глазами очевидца она наблюдала из окон дома Министерства иностранных дел, напротив Певческого моста на Мойке, и подробно рассказывает о «Кровавом воскресеньи», опровергая «легенды» о нем: «Я утверждаю, что толпа, которая собралась вблизи дворца еще до ружейной пальбы на окраине, не выглядела мирной и не состояла из рабочих и „людей из народа“» [50]. Число жертв (убитых) она определяет в 300 человек [51].
«Я пережила эти грустные дни в состоянии крайнего мучительного возбуждения, ибо я чувствовала, что мои юношеские иллюзии рушились, и видела, как растаптывался идеал, в который я верила. Где была гордость Третьего Рима в этой анархии во время войны? К тому же впервые в жизни я воочию видела человеческую трусость. Я видела, как некоторые дрожали от страха, тогда как я презирала трусость больше, чем порок. […] Вспоминая эти печальные времена, мне кажется, что они усилили во мне чувство еще более сердечного уважения к Императору и Императрице как раз из‑за спокойного мужества, которое оба показали перед опасностью» [52].
Юлия недолгое время посещает собрания Партии правового порядка князя Н. Б. Щербатова, которая требовала сильной монархической власти, единства и неделимости России. Она распалась в 1907 г. на октябристов и на черносотенцев [53]. Не принимая парламентаризма (борьба партий и словесные дуэли), Юлия приглядывается к Союзу русского народа:
«Увы, я быстро разочаровалась. Здесь тоже карьеризм стоял на первом месте, и в самых непристойных формах, с непреодолимым влечением к тайным субсидиям… Я очень скоро вышла из этой атмосферы и дала себе слово (и всегда держала его) воздержаться от всякого участия в любой политической партии. Я ограничивалась ролью обеспокоенной и беспомощной свидетельницы» [54].
В «Souvenirs» Юлия посвящает целую главу периоду между революциями 1905 и 1917 гг.: она пишет о разложении нравов и приличий, в особенности в высшем обществе, о его повальном увлечении нездоровым мистицизмом и спиритизмом, о своих встречах с политическими деятелями (Сазонов, Витте, с которым она говорила о политической экономии), с послами разных стран. Она ходила слушать Столыпина в Думе и убедилась в необходимости его аграрной реформы (увы, запоздалой). Страна катилась к революции, не отдавая себе отчета в этом.
В 1909 г. Юлия сотрудничала с журналом «Окраины России», защищавшим целостность империи от поползновений автономизации или независимости окраин России. Этот журнал, выходивший с марта 1906 г. по декабрь 1912-го, был основан членами Русского собрания, крайне правой монархической организации, – славистом Платоном Андреевичем Кулаковским (1848–1913) и Николаем Дмитриевичем Сергиевским (1849–1908) – профессором правоведения, членом Государственного совета, председателем Русского окраинного общества. «Окраины России» были еженедельным органом этого общества. Название журнала повторяло заглавие исследований, вышедших в пяти томах в Берлине в 1868–1876 гг., автором которых был славянофил Юрий Самарин, обеспокоенный «германизацией» прибалтийских провинций. Журнал стал рупором тех, «кто крепко стоит за целость России, любит величественную историю Российской империи, верует в будущность Российской империи и дорожит ее единством, пользой, честью и славой. Интересы и нужды русских людей, живущих на окраинах, и инородцев, преданных России, найдут в ней защиту» [55]. В еженедельнике публиковались статьи специалистов по экономическим, политическим и историческим вопросам, обозрения русской и иностранной прессы, библиография.
