С. А. Радищевой
Смоляные волосы откинуты,
Желтый глаз прищурен и пытлив.
Треугольниками брови сдвинуты,
А в лице оливковый отлив.
Оттого ль, что твой шатер заплатанный
Век за веком уплывал в закат
И алел, как пламя, туго скатанный
До бровей узорный плат;
Оттого ль, что ровностью горючею
С детских лет была опалена.
Золотилась грозовою тучею
И медовым отблеском вина, –
Навсегда в тебе туман и золото,
Странный мир сияний и теней,
Словно сердце надвое расколото
В двойственности ранящей своей.
В Зоологическом Саду
Следы от лапок на пруду.
Прудок подернут тонким льдом,
И серый-серый день кругом
Плывет из сонной пустоты,
Цепляясь ватой за кусты.
Вот в пустоте пропела, –
За дверью клети мертвый зверь…
Сорока белке говорит:
«Он будет к вечеру закрыт».
Качнула белка головой
И полушубок рыжий свой
Хлопочет серым заменить:
Неловко в рыжем хоронить.
Клюв обломан. Нет крыла.
Желтым глазом из угла
Смотрит в стену. Спит – не спит.
В клетку наглухо забит.
От окна, сквозь полумглу,
К уцелевшему крылу
Пауки-крестовики
Протянули гамаки.
В Зоологическом Саду
Четыре маленьких джейрана.
У младшего гноится рана.
Мы вместе. Мы давно в аду.
У них озябшие копытца,
На детских рожках короста.
С лохмотьев рваного куста
К ним на солому дождь струится,
И стыдно, и нельзя жалеть,
Нельзя им лгать о рощах рая,
Куда уходят, умирая.
Но можно только через клеть
Смотреть на золотые шкурки,
На лоб, отмеченный звездой,
На чашку с мутною водой,
Где тонут вспухшие окурки.
Золоченые клетки,
Колокольчики пагод.
На искусственной ветке
Грозди сахарных ягод.
Только звезды зажгутся
Над густым кипарисом,
Преподносится блюдце
С императорским рисом.
И, портьеры задвинув,
Чтоб от окон не дуло,
Тридцать пять мандаринов
Морщат желтые скулы,
Преклоняют колени,
Шелестят веерами,
Предлагают – на сцене
Петь по новой программе,
Богдыхану в угоду
(Чтобы голос был звонкий).
Про хмельную свободу,
Океаны и джонки.
Чтобы каждая строчка
Подчинялась указам.
(А на лапке цепочка,
A цепочка – с алмазом.)
Во дворце богдыхана
Занавешена сцена,
И лежит бездыханно
Соловей Андерсена
Нас было четверо в миру, –
Квадрат в законченности строгой.
Мы были включены в игру
Какой-то плоскости отлогой,
Где каждый был и центр, и край,
И треугольник, и звучанье
Летящего в высокий рай,
В ночи воздвигнутого зданья.
Но случай между нами рвал
Геометрические узы:
Мы превращались в круг, овал
И катет без гипотенузы.
И в глубь оконного стекла,
Как пузыри дождя, мы плыли,
А сзади музыка текла
Косым столбом дорожной пыли.
Быть может, лопаясь, пузырь
Сладчайше пел…
Быть может, где-то
От капли запевал снегирь,
И в луже голубело лето…
А мы соединялись вмиг,
В угаре, в мире, в лире, в споре,
В бреду несотворенных книг,
В стеклянном зайчике на шторе,
В нечаянном ночном стихе,
Плеснувшем золотое знамя,
Во всей чудесной чепухе,
Которая зовется Нами,
И строит, строит в пустоте,
На грани сумрака и света,
Всегда не так, не ту, не те,
Не то, но – бесконечно – Это.
Где сон граничит с явью?
Как перерезать нить
И жизни чару навью
На миг остановить?
Но тщетно мы стремимся
Впотьмах найти ответ.
Мы тоже только снимся
Земле, которой нет.
Мое предвечернее счастье, большой, озаренный покой…
Раскрыты прозревшие окна над светлой, чужою рекой,
И барки чужие проходят, и призрачный груз невесом,
И легок, среди декораций, мой маленький карточный дом.
Всё, может быть, только приснилось: дорога, туман, тополя,
Печаль неудавшейся встречи, и звезды, и эта земля,
Которая тоже уходит, которой не будет сейчас,
И мой человеческий, бедный, неправдоподобный рассказ.
На этих плитах, поросших мхами,
На этой старой, седой земле
Шуршали платья, пьяня духами,
Вздыхали дамы о короле.
И верный камень забыть не может,
Он помнит свято за часом час,
Он помнит шорох точеных ножек
И целовавший его атлас…
Безумен ветер, сухой и пыльный,
Под высью черной бледна земля,
И голос камня, такой могильный,
Ответа просит у короля.
Над пьедесталом, как сумрак темен,
Из бронзы вылит, как смерть могуч,
Король безмолвен, король огромен, –
Людовик – Солнце на фоне туч.
Скрипят деревья, скрипят устало,
Читают смертный свой приговор.
Кругом вассалы и кардиналы,
Окаменелый и белый двор
Когда же ветра порыв осенний
Заденет гривой лицо земли,
То камни молят о воскресеньи,
О соловьиных смычках Люлли.
Ведь счет потерян часам, неделям…
Вчера?.. Сегодня?.. Всегда?.. Давно?..
И сердце камня всё тем же хмелем
Эпохе мертвой обручено.
Фонтаны, бейте! В туман развейте
Шелка серебряных веретен.
Концерт Моцарта звенит на флейте,
И воздух розами упоен.
Зажгитесь, люстры! Струите нити
В пруды, сквозь дремлющие камыши.
Король, проснитесь, вы крепко спите,
Вы потерялись в ночной тиши.
Но руки шпагу навеки сжали,
Не дрогнут бронзовые кружева.
Весь темный, темный, на пьедестале
Людовик-Солнце. И ночь мертва.
И стихший ветер уходит плавно,
Как дни уходят и вечера.
А камни шепчут: «Ведь так недавно…
Еще вчера…»
Была у меня сероглазая мать,
Но мне запретили ее вспоминать,
И только осталось о прошлом, – о ней, –
Что пела она, как поел соловей.
Я плакала долго, – всё детство в тоске,
Я тени ловила на зыбком песке,
Встречая напрасно у школьных дверей
Высоких, красивых, чужих матерей.
Я долго блуждала а тумане пустом,
И жизнь протекла, как вода под мостом.
Но вечером к правде мы ближе всегда:
Чем глубже колодец, тем ярче звезда.
И вот, неожиданно, а сердце моем
Ты дышишь, ты курским поешь соловьем,
Червонные косы спокойно плетешь,
И в поле колышется спелая рожь.
Ты знак подаешь, ты роняешь звезду,
И я по знакомой дороге иду
В твой чанах ржаной, в твой медовый покой,
Где каждое дерево машет рукой,
Где избы стоят меж запутанных троп
В соломенных шапках, ползущих на лоб.
Каким тебя именем надо назвать,
Моя сероглазая, вечная мать?
Имя Ольга прозвучало глухо,
И плотней сомкнулась тишина,
Словно бережно коснулась слуха
Нежная и страшная струна.
Ольга, это – детство, это ревность,
Это снег, и музыка, и грусть,
Это вся языческая древность,
Вся лесная, княжеская Русь.
Буйных пург струится белый полог,
Канули пути в ночную тьму…
Ольга – это ледяной осколок
С темных окон в сонном терему.
Снятся мне глаза, слегка косые,
Бронзовые, скифские черты,
И когда мне говорят: «Россия»,
Спрашивает сердце: «Ольга, ты?..»
То в белых киках, то в убрусах,
То с жемчугами в косах русых,
В густой фате до самых губ.
В атласном хрусте длинных шуб.
Семнадцать зим, семнадцать сказок,
Сверкнув полозьями салазок,
С горы слетели ледяной.
Семнадцать зим пришли за мной.
Вот та, румяная когда-то
Гуляла павой вдоль Арбата
И стен Кремлевских; а вокруг.
Над бубенцами конских дуг.
Над золотыми куполами,
Малиновое гасло пламя. –
Закат крещенский. И она,
Издалека озарена.
Меня несла, платком укутав,
Часы забыв, дороги спутав,
И нам, из темных облаков,
Звенели сорок сороков.
А та, – царевна-Лебедь? Иней
Заткал цветами бархат синий
Ее ночного шушуна.
В прозрачных пальцах тишина,
В глазах мерцанье неживое
Высоких окон над Невою.
Как много раз, со мной вдвоем,
Туманным, петербургским днем,
Вдоль строгих невских побережий,
В санях, под полостью медвежьей,
Она скользила, чуть дыша, –
Моя печальная душа,
Мой ветер с голубой Онеги,
Мой стих о петербургском снеге.
Над сердцем кружатся моим
Семнадцать русских, вьюжных зим,
Замкнув меня в метельном круге.
Вот ту я видела в Калуге,
А эту, пышную, в Орле…
Семнадцать их по всей земле
Плясало, плакало и пело.
Под их шагами ночь скрипела
Тугим морозом. И теперь,
Когда они раскрыли дверь,
Играя на моем пороге,
Я вижу, – прерванной дороги
Опять намечена черта,
И Восемнадцатая, – та,
Которой жду, числа не зная,
Моя последняя земная,
На страже у последних врат,
Стоит, накинув белый плат.
1951
ПЕРЕУЛОК
