Так все и произошло. Прохожий, а это и был Борис Моисеенко, склонился прикурить папиросу, и в это время Керенский шепотом изложил свою просьбу — он хотел принять участие в подготовке очередного теракта. Моисеенко пообещал дать ответ через несколько дней, но когда срок пришел, передал через сестру, что ничего не получится. Через двенадцать лет, когда Керенский займет министерское кресло, Борис Моисеенко вернется из эмиграции в Россию. Керенский напомнит ему об этой встрече, и Моисеенко расскажет, что отказал по настоянию тогдашнего руководителя боевой организации эсеров Е. Ф. Азефа. Поведение Азефа вполне понятно. Керенский для него был одним из тех восторженных неофитов революции, от которых больше вреда, чем пользы. «Король провокаторов» не догадывался, что своим отказом он подарил русской истории колоритнейшего персонажа, чье имя станет одним из символов уже новой революции.
Конечно, террорист из Керенского был никакой. Ему не хватало убеждений, характера, да к тому же он слишком любил комфорт. Таких попутчиков, как их полупрезрительно называли профессионалы революции, в эти дни было пруд пруди. Но власть в своей непримиримой войне с подпольем не щадила и их. Уже через несколько недель Керенский почувствовал это на себе.
Поздним вечером 23 декабря, когда супруги наряжали рождественскую елку для своего восьмимесячного сына, в квартире Керенских раздался звонок.[56] Одновременно кто-то постучал в дверь черного хода. Сама манера не оставляла сомнений в том, что это полиция. Керенский открыл двери — на пороге стоял хорошо знакомый ему околоточный надзиратель. Вслед за ним в квартиру вошли жандармский ротмистр и еще несколько жандармов. Ротмистр вручил хозяину ордер на обыск, тут же были и заранее приглашенные понятые.
Пришедшие были вежливы и старались вести себя тихо, чтобы не разбудить спящего в кроватке ребенка. Обыск длился уже несколько часов, когда один из жандармов обнаружил в углу под кипой газет сверток с листовками. В справке, составленной охранным отделением, говорилось, что при обыске в квартире помощника присяжного поверенного Керенского были найдены кожаный портфель с гектографированными заявлениями от имени организации «Вооруженное восстание» и экземпляры прокламации к интеллигенции от имени той же организации, картонная коробка с бумагой для гектографа, восемь экземпляров программы эсеровской партии, тетрадь со «стихотворениями преступного содержания» и револьвер с патронами.[57]
Этого было вполне достаточно. Ротмистр предъявил Керенскому ордер на арест и сообщил, какие вещи он может взять с собой. Все было спокойно и как-то по-домашнему мило. Ольга Львовна предложила утомившимся околоточному и ротмистру чаю. Они не отказались и выпили по чашке с явным удовольствием. Выходя на темную улицу, Керенский вспомнил свои детские сны о таинственной карете с зелеными шторками, увозящей Александра Ульянова в тюрьму, в крепость, на эшафот. В жизни все было куда прозаичнее. У подъезда стояли обычные потрепанные дрожки с открытым верхом. Арестованному пришлось тесниться на узком сиденье рядом с грузным околоточным. Позже Керенский вспоминал эту сцену: «Приближался рассвет. Никто не сказал, куда мы едем, однако когда мы переехали через Неву и за мостом повернули направо, я увидел перед собой контур печально знаменитых Крестов».[58] После короткого ознакомления с правилами тюремного распорядка арестованный был отведен в камеру. Начиналась новая страница в жизни Керенского, по счастью, оказавшаяся короткой.
Санкт-петербургская одиночная тюрьма, более известная как «Кресты», была построена в 1892 году. Это название происходит оттого, что два ее огромных пятиэтажных корпуса пересекались под прямым углом, образуя крест. «Кресты» строились как образцовая тюрьма и действительно во многих отношениях были комфортабельнее других российских тюрем. Заключенные здесь содержались исключительно в одиночных камерах, а близость к начальству (все же столица) служила препятствием для проявлений откровенного произвола со стороны надзирателей.
Стандартная одиночка в «Крестах» выглядела примерно так. «Камера имела пять с половиной шагов в длину и три с половиною в ширину, при высоте около сажени. Штукатуренные стены ее были окрашены темно-коричневою масляною краскою, так же как и дверь. В середине двери было проделано квадратное отверстие, четверти в полторы — форточка, откидывавшаяся в сторону коридора и запиравшаяся на замок. В эту форточку подавали из коридора пищу и вели, когда нужно, переговоры. Поверх форточки в двери виднелось воронкообразное, вершка полтора в диаметре, углубление, края которого были окрашены черною краскою. А в центре воронки виднелось небольшое отверстие для глаза, чтобы наблюдать снаружи из коридора за тем, что делается в камере. Это небольшое отверстие со вставным в нем стеклышком закрывалось снаружи небольшой заслоночной, так что смотреть в него можно было только из коридора, для заключенного же оно было всегда закрыто».[59]
Жизнь в тюрьме текла по раз и навсегда утвержденному распорядку. В полседьмого утра подъем, умывание, общая молитва, чай с хлебом, в час пополудни обед, затем двадцатиминутная прогулка по тюремному двору. В четыре часа дня снова чай, в семь ужин, вечерняя молитва и в десять вечера отбой. Когда-то в тюрьме большинство заключенных составляли уголовники, но революция принесла с собой существенные перемены. Теперь главными обитателями «Крестов» стали политические. По сравнению с уголовниками их положение можно было считать привилегированным. Они имели право носить собственную одежду, а не серые тюремные робы, политические были освобождены от физического труда, обязательного для других арестантов.
Тюремное начальство не знало, как себя вести с этой своенравной и обидчивой массой, и потому прежде строгий режим существенно ослаб. Теперь заключенные получали продуктовые посылки с воли (раньше это было запрещено), в неограниченном количестве пользовались книгами из тюремной библиотеки (раньше читать дозволялось только по воскресеньям). Еще годом раньше невозможно было представить, чтобы в образцовой тюрьме заключенные общались между собой. Собственно, для того, чтобы пресечь такое общение, и были построены «Кресты» с их системой одиночных камер. Сейчас это стало обычным делом.
В один из первых дней Керенскому в умывальнике кто-то сунул в карман листок, на котором была нарисована таблица — алфавит, разбитый на шесть пронумерованных рядов. Способ был очень прост: сначала выстукивался номер ряда, потом номер буквы. При определенном навыке это позволяло общаться почти в темпе разговорной речи. Скорость замедлялась только в том случае, если собеседники находились не в соседних камерах, поскольку это заставляло пользоваться услугами посредников.
