На четвертой репетиции у нас все актеры уже знали свои роли, и читать по тетрадкам было запрещено. Вследствие этого пьеса шла гладко, без всяких пропусков, как на первых репетициях, и оркестр (две скрипки, контрабас, корнет-а-пистон и барабан), казалось, был в полном составе. Последняя главная репетиция должна была идти при полной обстановке и в костюмах. Больше всех волновался Джим, ругался направо и налево и чувствовал себя совершенно в своей тарелке.
Тогда я впервые познакомился с нашим театральным художником-декоратором. Это был маленький, живой и веселый человечек, по смелым выдумкам и затеям не уступающий Марку Танлею. Казалось, для него не существует никаких трудностей или препятствий. Всякие, даже самые невозможные заказы исполнялись им с волшебной быстротой. Бывало так, что утром ему заказывали к вечернему представлению декорацию, изображающую приемную мирового судьи, а под руками находилась одна только декорация, изображающая простой деревенский трактир. Он нисколько не унывал, приказывал спускать эту декорацию, подмазывал здесь, подкрашивал там, делал две-три небольшие поправки, и декорация была готова. В полчаса он с успехом мог преобразовать сенокос — в кладбище или темницу — в роскошную спальню.
Но в данном случае даже его пылкая фантазия и изобретательность не могли выручить нас из затруднительного положения. Остановка была за хижинами. Дело в том, что все добродетельные люди по пьесе жили в хижинах. Я никогда в своей жизни не видал такого большого спроса на хижины. У нас было много декораций, изображающих людские обиталища, как-то: залы, дворцы, замковые башни и подземные темницы, салон-кабинеты, каюты на пароходах, гостиная в доме № 200 на Бэльгрейв-сквер (действительно роскошный апартамент с большими часами над камином).
Но эти декорации никуда не годились, потому что все действующие лица нашей пьесы как назло жили только в простых хижинах. Переделывать три или четыре декорации в хижины не было никакого смысла, потому что все они могли понадобиться в скором времени для другой пьесы; оставалось одно средство: варьировать одну и ту же декорацию, изображающую внутреннее помещение, на разные лады. Так и сделали; в одной и той же хижине, только под различными названиями, ухитрились поместить четыре различных семейства. А именно: хижина с круглым столом и одним подсвечником должна была обозначать помещение бедной вдовы; с двумя подсвечниками и ружьем на стене — дом кузнеца; с квадратным столом вместо круглого — «хижину дяди Соломона по дороге в Лондон»; лопата в углу и пальто, висевшее на дверях, должны были изображать старую мельницу в йоркширских болотах.
Но никакие хитрости не помогли.
В день представления публика, уже при втором появлении декорации на сцене, шумно встретила ее, как старую знакомую, и разом пришла в хорошее расположение духа. В этом отношении нельзя пожаловаться на взыскательность зрителей суррейской части Лондона, посещающих театры по субботам. Они любят веселиться, и если пьеса не представляет ничего смешного, они сами выискивают что-нибудь, над чем можно было бы от души похохотать. Так было и в данном случае; после двух-трех появлений на сцене хижины эта последняя вполне завоевала себе симпатии галерки, так что, когда в следующих двух сценах были выставлены другие декорации, с галерки послышались тревожные крики и выражения надежды, что с хижиной, благодаря Богу, вероятно, ничего скверного не случилось. Наконец, появление ее в следующем акте (конечно, под другим названием) было встречено дружным взрывом аплодисментов и различными замечаниями вроде следующих:
— Кто сказал, что она пропала?
Или:
— Не говорил ли я, что она цела и невредима?
До последней генеральной репетиции статисты не принимали участия или, как принято у них называть, не работали в пьесе. Этих статистов дирекция доставала из двух источников. Половина из них были солдаты, приглашенные изображать в драме военную силу, между тем как другая половина, призванная изображать отчаянных негодяев и бунтовщиков, состояла из различного сброда, навербованного в глухих частях Лондона.
Лучше всего исполняли свою роль в пьесе солдаты, которые обыкновенно приходили под начальством сержанта. Глядя на их игру, так и казалось, что видишь перед собою отряд солдат на ученье. На сцене они исполняли свою роль так же хладнокровно, с такою же серьезностью, как будто им делали смотр где-нибудь на плацу или в манеже.
Когда же сержант отдавал им приказание заряжать ружья и целиться в бунтовщиков, то все эти жесты выполнялись ими так реально, естественно и притом так энергично, что эти последние, то есть разъяренные бунтовщики, забывали указания режиссера, как надо изображать ужас и смятение, и бросались со всех ног за кулисы. Меньше всего хлопот и беспокойства на репетициях с солдатами; собственно говоря, с ними совсем не приходится репетировать. Режиссер обыкновенно объясняет свои желания и требования одному только сержанту, а тот уже, в свою очередь, передает их солдатам, конечно, на своем особенном, солдатском диалекте, и дело сделано.
Но хорошо брать солдат в статисты, когда они должны изображать солдат; ни для чего другого они не годятся. Что вы с ними ни делайте, в какие костюмы ни одевайте, какими именами ни называйте, они всегда останутся солдатами до мозга костей. Однажды наш режиссер заставил их изображать бушующую чернь. Их научили, как они должны оглашать воздух дикими, свирепыми криками, как должны столпиться в одну кучу в глубине сцены и, толпясь здесь, двигаться вперед и назад, подобно бушующему морю, потрясая оружием и бросая свирепые взгляды на блюстителей порядка и строгих представителей закона, и потом вдруг броситься вперед, подобно бурному потоку, прорвавшему удерживающую его плотину, снести на своем пути все преграды и со страшной силой сломить и преодолеть вооруженное сопротивление.
Вот как в теории должна вести себя толпа на сцене. Но теория расходится с практикой, и потому эффект получался совершенно иной. Статисты, изображающие бушующую чернь, вбегали на сцену, останавливались в нерешительности и потом сзади подталкивали друг друга, ободряя таким образом и понуждая придвинуться ближе к рампе. Наконец, они выстраивались в одну шеренгу и глупо ухмылялись, поглядывая друг на друга. По данному сигналу наступать каждый из толпы, все так же глупо ухмыляясь, подходил к ближайшему солдату и клал руку на ружье воина. Борьба противников заключалась в том, что они равномерно то поднимали ружье кверху, то опускали вниз. Точь-в-точь качали воду из колодца. Так продолжалось до тех пор, пока солдат внезапно не ослабевал, должно быть вследствие паралича руки, потому что никакой другой видимой причины не было; между тем победивший бунтовщик преспокойно отнимал от него ружье и, желая закинуть его за плечо, запутывался в ремне.
