Есенин и Айседора Дункан. 1922 г.
1922. В мае официально зарегистрирован брак Есенина с А. Дункан.
20 мая. Дункан и Есенин вылетели в Берлин.
В Берлине в 1922 году Есенин встречался с Горьким и читал по его просьбе стихи о собаке, у которой утопили щенков.
«Впервые я увидал Есенина в Петербурге… Он показался мне мальчиком 15–17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором…
Через шесть-семь лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире А. Н. Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце…
Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.
– Если вы не устали…
– Я не устаю от стихов… А вам нравится о собаке?
С. Есенин. 1922 год. Снимок сделан во Франции, в одном из лучших фотоателье Парижа
Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
– Да, я очень люблю всякое зверье, – молвил Есенин задумчиво и тихо. И когда произнес последние строки:
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег —
на его глазах тоже сверкнули слезы.
После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия».
Максим Горький.
В те же берлинские дни 1922 г. Есенина впервые увидел известный литератор Роман Гуль.
«Литературный стол был чрезмерно обутылен. Оркестр играл беспрерывно. Рядом был А. Толстой. Напротив – Н. Крандиевская и Есенин… Она что-то говорила… Но Есенин не слыхал. Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство…
Я сказал Есенину:
– Чего вы уставились?
Дальше должна была быть брань, драка, бутылкой в голову. Но Есенин улыбнулся тихо и жалобно… И сказал, протягивая руку:
– Я – ничего. Я – Есенин, давайте познакомимся…
Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему.
Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо… Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани…
Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, «с подмывом». Мы стали просить Есенина. Он прошел несколько шагов. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом.
– Вприсядку, Сережа! – кричали мы.
Смокинг легко и низко опустился. Есенин шел присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. И мы опять пришли к столу, где в тортах стояли окурки и цветы валялись, как измятые лошадьми…
Толстой с Крандиевской уехали… Я шел, качаясь, пустым залом… И вместо комнаты, где сидели мы, – вошел, где лакеи составляли посуду. Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо – отчаянной бледности. А сидел так, как в ночном у костра сидят крестьянские мальчишки, поджав под себя ноги».
С.А. Есенин и А. Дункан в Америке. Фотография 1922 г.
«Есенин к жизни своей отнесся, как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан».
Борис Пастернак.Средь разных стран, куда увезла его Айседора в 1922 году, Есенин скитался до августа 1923-го. В Европе он чувствовал себя слишком русским. Среди эмигрантской, парижской и берлинской, элиты – слегка советским. В Америке, на зло старым буржуям, почти влюбился и в комстроительство, и в прорабов его, взявшихся искоренять российскую «отсталость». Для этого пришлось, пусть и на краткий миг – когда поднялся на палубу второго «Титаника» – суперфешенебельного парохода «Париж», «разлюбить» нищую Россию»:
«Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве».
Америка, куда Есенин и Дункан прибыли 2 октября 1922 г., пусть и ненадолго, ошеломив поэта, так сильно «переломила» ему зрение, что он даже переименовывает (в стихах, разумеется) бедную свою родину на американский лад: «Великие Штаты СССР».
Внезапному «покраснению» автора «Кобыльих кораблей» и «Сорокоуста», кажется, весьма поспособствовала Айседора Дункан, родившаяся, по ее же словам, «пламенной революционеркой». Ни годы великих бедствий, ни годы великой славы не излечили эту феноменальную женщину от романтического сумасбродства. Ее импресарио Юрок вспоминает:
«Первый взрыв произошел в Бостоне. Есенин открыл окно гардеробной в Симфони-Холле и, размахивая красным флагом в промозглом воздухе, прокричал по-русски что-то вроде «Да здравствует большевизм!»
Директор Симфони-Холла позвонил мне в Нью-Йорк. Мэр Керли в бешенстве. Необходимо отменить представление.
Я поймал Айседору по телефону…
«Он прелесть, ну, что я могу поделать? Он просто выпил лишнего. Мистер Юрок, не волнуйтесь. Он больше не будет!»
Кое-как мы успокоили и мэра, и разгневанных бостонцев. А на следующий день Есенин проделал все это снова… На сей раз толпа собралась на улице, и Есенин произнес речь. К счастью, в то время по-русски в Бостоне говорили не больше, чем сейчас, и представление благополучно продолжалось…
На следующее утро в Нью-Йорке я развернул газету и поперхнулся глотком кофе.
«Красная танцовщица шокирует Бостон!» «Выходка Айседоры заставила зрителей покинуть Симфони-Холл!» Более цветистые газеты описывали, что Дункан сорвала красную тунику и, размахивая ею над головой, совершенно голая, произнесла красную речь.
Я позвонил в Бостон. Все оказалось правдой, или почти все. Айседора действительно размахивала над головой красным, правда, все-таки красным шарфом, а не туникой, и в самом деле кричала: «Это красный! И я такая же! Красный – цвет жизни и силы! Когда-то вы были дикими! Вольными людьми дикой Америки! Не позволяйте им приручать вас!»
