Но весь этот разговор ни к чему привести не мог: сестры настаивали на том, что тащить Лизу — безумие.
Тётка Ирина еще сказала, что ежели что, то они покажут документы о том, что, мол, крещёные. На это Витя возразила, что это при царе они были крещёными, а для фашистов, как и в СССР, они еврейки и точка, что в паспортах и значится.
К тому же была какая-то надежда, что в дом могут и не зайти: в том подъезде длинного двухэтажного дома, где они жили, нижний этаж был занят давно закрытой музыкальной школой, а на втором этаже была одна только их квартира…
Правда эмалированные белые таблички частных врачей продолжали красоваться у подъезда… Они ещё и после войны продолжали некоторое время висеть…
Соседи из другого подъезда рассказали потом, что через три недели всем евреям приказали «явиться с вещами (8 кг на человека) на Театральную площадь».
Тётя Ирина тут же сообщила коменданту квартала, или как он там назывался, что к ним, крещёным, это распоряжение не относится.
Уж лучше бы она ничего не сообщала: уже через час, как рассказали потом те же соседи из другого подъезда, пришли два полицая из комендатуры и увели двух сестёр, бросив третью, тяжело раненную, одну в пустой огромной квартире…
С Театральной площади всех евреев увезли в фургонах неизвестно куда.
И всё.
А ещё раньше от Мишлин Маркус, французской жены материного брата Изи, пришло письмо из Парижа на новосибирский адрес дяди Лёвы. Она сообщала, что Изя попал в облаву на Елисейских полях: был схвачен на улице лавалевской полицией, депортирован и, видимо, погиб неизвестно где.
На все эти новости бабушка Анна Павловна отреагировала одной фразой: «С большевиками было, конечно, паршиво, что евреям, что дворянам, но всё же хоть не убивали»…
5. «НИНА ПЕРВАЯ» (1944–1945)
Рыжая. Так вот как это бывает! Первый роман.
Ростов. Лето 1944 года. Старшая группа детдома — шесть девочек, четыре мальчика. Тринадцать — пятнадцать лет…
— Новая воспитка пришла, рыжая какая! Ух! — задыхаясь от новости и сотрясая угольно чёрной густой гривой, сообщила Майя.
За Майей почти сразу вошла и новая воспитательница. Весёлая живая женщина, высокая, крупная и действительно рыжая, но не огненная, а скорей каштановая. Самое удивительное было отсутствие "причёски": просто волосы распущены по плечам. В 1944 так не ходили.
Вошла, представилась своей новой группе, сказала, что по профессии она — учительница литературы в старших классах.
— Ну что, ребята, пора и на пляж?
Мы загудели.
Пляж был не очень-то близко. Сначала надо было идти по улице километра полтора до моста, потом на ту сторону Дона, и ещё от моста сколько-то в обратную сторону. По обычаю сопровождающую воспитательницу кто-нибудь из нас перевозил на лодке.
Оказалось, что Нина Николаевна об этом знает:
— Идите. А меня повезёт… — она оглядела нас четверых, скользнула взглядом по двоим тринадцатилетним, потом чуть задержала глаза на толстом Чурилине и улыбнулась: "А ты, в кудряшках, наверное, Бетаки?" Я безмолвно кивнул, чуть смутившись — "Вот, он сегодня меня и повезёт." Я поспешно опять кивнул — жуть как понравилась мне эта рыжая. Она казалась совсем не взрослой, несмотря на должность, на рост, на возраст…
Всю дорогу я смотрел, смотрел — уставился и не думал даже, что неприлично.
— Ну что ты глаз не сводишь? Я промолчал, наклонил голову… Если бы она догадалась, что я глазами пронизывал её платье — а какая она там… А может, она и заметила, что я ее раздевал взглядами десятки раз подряд, все время, что мы переправлялись…
Мы вылезли из лодки, и я вытянул лодку повыше на песок. Пока трудился — воспитательница уже оказалась в ярко-голубом купальнике. Прямо под платьем он у нее и был.
— Ну так что ты глаз не сводишь? — повторила она, слегка красуясь, — Так на женщин смотреть нехорошо, тебе ведь четырнадцать и то непол…
— Через два месяца…
— Ладно, погоди, раз так — поговорим, но — потом, а то скоро все придут, — засмеялась она, — вот накупаемся, все они пойдут через мост, и тогда…
В этом "тогда" я не угадал обещания: поговорим, мол, и поговорим, я никак не ждал такого молниеносного развития событий…
Прошло часа полтора. Все накупались и ушли обратно, а я нерешительно стал сдвигать лодку…
— Постой, не в лодке же!..
Она стоит прямо против меня.
На полголовы выше.
Молча смотрит.
— Простите, что я тогда так на Вас уставился… — я не нашел никакой лучшей фразы, чтобы начать разговор…
— Да всё и так ясно — на этот раз Нина Николаевна не улыбалась — ты ведь, наверняка, никогда ещё женщин близко не видел?
— Одетых видел — осмелел я — и даже в купальниках…
— А без купальников? Она откровенно потешалась над моей растерянностью — а я вдруг отважился:
— А вот если бы вы это (указал я на лифчик), если б вы это сняли… Ну пожалуйста, хоть это…
Пауза.
Может быть ее рассердила моя наглость?
Да нет же, вовсе нет!
Она взяла меня за руку — Хочешь, чтоб сняла? Да ведь малолетний ты, страшновато. А?.. И глянув мне в нахмурившееся разом лицо, вдруг просияла: «Ладно, идём!»
Мы углубились в камыши… Да долго ли ещё идти и дрожать?
И вдруг: "Нну — чего же ты такой застенчивый?" И руки положила мне на плечи. Смотрит чуть сверху, со своего роста…
— Сами знаете…
Она добро, весело засмеялась:
— Ты мне тоже очень нравишься, правда, — ну, иди ближе, ближе — только прошу тебя, не стесняйся, а то ведь и я застесняюсь, и что же тогда?..
Тут она вдруг оказалась без лифчика и тут же, словно чтобы я не успел всю ее разглядеть, прижала меня к пружинящей и уплывающей груди. Обхватила обеими руками затылок, наклонила лицо, сильно и глубоко поцеловала, шевеля упругим языком мои губы… Я почувствовал что-то вроде головокружения… Она двумя руками спустила с меня трусы — глянула волчьим быстрым взглядом — а ты и верно уже совсем не малыш… Потом скинула свои трусы, и меня ослепило рыжее.
Я протянул руку…
…и не выпуская меня — одна рука вокруг моих плеч, — она мягко опрокинулась на спину. Одно незаметное движение ее руки… всё уплыло, — я глубоко вжался в незнакомый запах, оба дыхания стали чаще, и вот — в один ритм…
