Из Фельдкирхена армия Суворова двинулась на соединение с корпусом Римского-Корсакова вокруг Боденского озера, обходя его с востока, длинным, но безопасным путем, вместо стремительной атаки на французов по западной стороне (Д IV. 402). 5 октября эрцгерцог Карл уведомил Суворова о своей готовности наступать. Суворов немедленно изъявил согласие перейти в наступление, «с полной уверенностью и на обещанное вами продовольствие» (Д IV. 404). На следующий день, не получив снабжения и сведений о наступлении союзников, он уведомил эрцгерцога, что встает для обеспечения войск на квартиры в районе городка Линдау (на юго-восточном берегу Боденского озера). Однако готов поддержать австрийцев, если понадобится (Д IV. 405). 7 октября он дал войскам диспозицию на расквартирование, уведомив об этом императора Франца I (Д IV. 406, 407).
Донесение Суворова Павлу I от 9 октября приоткрывает завесу дипломатичности полководца, который, по его словам, не надеялся на реальную помощь австрийцев в решении главной задачи: «завоевать всю Швейцарию». Без этого наступление превратится в «бесплодные демонстрации». Вопрос о дальнейших действиях полководец поставил на совете генералов своей армии и прибывшего, наконец, корпуса Римского-Корсакова. «Генералитет весь единогласно решил, что кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды, чего ради наступательную операцию не производить». Для приведения войск в порядок было решено отвести их на правый берег Рейна, хотя эрцгерцог Карл «не устыдился» требовать, чтобы русские охраняли австрийскую границу со Швейцарией (Д IV. 411; ср. 419).
8 записке для себя Суворов определил предложение эрцгерцога поддержать решительное наступление русских всего 16-ю батальонами, да еще без указания времени их выступления, как «предательство». Измену Вены полководец связывал с тайной работой французской дипломатии. Он слышал, что Париж перевел в Вену 1 млн. ливров «для изгнания россиян за Альпы», и предвидел, что при заключении мира Директория превратится в «диктаторию», жалуя Берлину и Вене европейские страны за Польшу. Останется привлечь шведов, подкупить турок, и — в наступление на Ригу, Смоленск, Киев… (Д IV. 434).
По дипломатическим каналам, через Ростопчина, Суворов пытался вызволить из Швейцарии 800 раненых, оставленных там на милость французов. Вместе с ними русские оставили 800 тяжело раненных французов, тащить которых через горы означало — погубить. На это число офицеров и солдат он просил пополнить его войска, а корпус Римского-Корсакова — на 5891 человека{185}. Успешное продолжение войны зависело также от обмундирования и снабжение войск (Д IV. 408, 410), а главное — требовало установления единоначалия Суворова над союзниками, как было в Италии.
«Я никогда не последовал общим правилам».
9 октября, сообщив Павлу I о решении военного совета, полководец настоятельно потребовал от Ростопчина передать под его команду армию эрцгерцога Карла, чтобы Тугут «не господствовал» (Д IV. 415). Одновременно в письме Разумовскому в Вену Александр Васильевич разъяснил, что в ходе Итальянской кампании, как единоначальник, он сумел привлечь на свою сторону австрийских генералов, несмотря на различия в вере, нравах и обычаях, невзирая на шпионство Тугута: «от этого родились сии и мне невероятные победы и завоевания». Тем не менее интриги председателя Гофкригсрата (Военного совета) Австрийской империи Тугута сделали свое дело: вместо наступления через Леон на Париж русские вынуждены были спасать Римского-Корсакова в Швейцарии. Захват австрийцами Пьемонта лишил союзников поддержки итальянской армии, расформированной оккупантами. Австрия, думая, что побеждает, — уверил полководец Ростопчина, — вплотную приблизилась к военному краху. Но не все, по мысли Суворова, было потеряно. Возглавь он союзные войска, войну можно было выиграть за одну кампанию. Освободив Швейцарию, Суворов вторгнется во Францию через примыкающую к ней с запада область Дофине, а австрийцы с баварцами севернее, через регион Франш-Конте (Д IV. 416).
Взглянув на карту, легко заметить, что это были кратчайшие пути на Париж, причем более длинный путь из Италии, через долину Луары и Лион, Суворов оставил русским. В октябре — ноябре 1799 г. Александр Васильевич тщательно разработал план освобождения Парижа и контрреволюции во Франции. Он затратил много сил и времени для внушения этого плана всем заинтересованным лицам: императорам Павлу и Францу, русским и союзным военным и дипломатам{186}.
Суть плана была проста, но не вмещалась в сознание союзников. Тугут и Питт, фельдмаршалы и генералы, герцоги и послы Австрии, Британии, Баварии, Пруссии и др. союзных стран не были тупыми. Просто их военно-политическая мысль принадлежала их веку, а Французская революция открыла собой новый век. Мир изменился, иными стали его законы, а западный истеблишмент, как часто бывает, отказывался новую реальность признать.
Английскому полковнику Клинтону Суворов объяснял эту «военную физику» предельно просто. «Эрцгерцог Карл, когда он не при дворе, а на походе, такой же генерал, как и Суворов, с той разницей, что сей последний старше его своей практикой и что он опроверг теорию нынешнего века, особенно в недавнее время победами в Польше и в Италии. Поэтому правила (военного) искусства принадлежат ему».{187} Разумеется, Суворов базировал свое искусство на осмыслении боевого опыта и военной истории. В беседе с англичанином, которому он за обедом продиктовал на французском языке простейшую «военную физику», Александр Васильевич оперировал примерами Ганнибала и Цезаря, разбирал ошибки Тюренна и Евгения Савойского, ссылался на пример герцога Мальборо и собственную военную практику{188}.
«Пройдите века, — писал Суворов Ростопчину 17 декабря 1799 г. о глупейшем плане военной кампании, предложенном Тугутом, — и слабый неприятель, атакованный в разных пунктах, бросаясь на части, всегда побеждал» (Д. IV. 687). Благодаря такому «неразумению», а вовсе не «несчастью», — добавил полководец в тот же день в новом письме Ростопчину, — союзники уже потеряли Нидерланды; Тугут непременно потеряет и Италию, и Вену, под видом «защиты наследственных земель». Сравнивать методы Суворова и австрийцев нельзя: в текущей кампании им оборона одного Тироля обошлась большими потерями, чем освобождение всей Италии! «Вы найдете, — внушал Александр Васильевич Ростопчину, — что я никогда не последовал общим правилам и всем (обычаям) сего века, даже в начале моего военнослужения в Прусскую войну, где самолюбие, корыстолюбие, самоблюдение, любочестие, безответствие с министрами спрашивались»{189}.
