Народ зашевелился: приехала невеста и с отчимом всходила на паперть. Вот она уже рядом с Дмитрием. Вместе они дошли до середины храма. Началось венчание. И те же чувства, что на обедне, охватили всех собравшихся; ясно ведь, какие воспоминания владели тогда нами, русскими.
После венчания был прием в доме моей новоиспеченной невестки. Потом я вернулась в отель, поужинала с гостями и села в парижский поезд. Новобрачные, отужинав у матери Одри, на первой станции после Биаррица подсели в наш поезд. Меня позвали, когда поезд тронулся, и мы еще выпили шампанского из толстых казенных стаканов.
На следующее утро я проводила молодоженов на вокзал, откуда они отправлялись в Англию на медовый месяц. Мы позавтракали в душном вокзальном ресторане, немного погуляли по платформе, и они отправились в свой вагон. Поезд давно пропал из виду, когда я наконец ушла.
После женитьбы брата я долго чувствовала себя совершенно потерянной, словно лишилась чего то жизненно важного в себе самой. Не скажу, чтобы это было чувство одиночества, потому что я привыкла подолгу бывать в разлуке с ним; это была пустота, которую нечем было заполнить. В каком то смысле я видела в нем своего сиамского близнеца, нераздельного со мною. Я нисколько не ревновала его к жене, просто я не могла осознать, что в их жизни я уже лицо постороннее и мое участие в ней скромно.
Еще до женитьбы я определила себе строгие рамки дальнейших отношений с ними. Я намеревалась предоставить их самим себе и держаться в стороне. Меньше всего мне хотелось, чтобы Одри, которая много моложе меня, относилась ко мне, как к свекрови. Я искренне считала, что держалась этих рамок, но сейчас не уверена в этом. Насколько возможно, я не мешалась в их дела, но они, конечно, чувствовали мое недреманное око, даже если меня не было поблизости.
Между тем требовалось чем то заполнить пустоту после отъезда брата. Расставшись с Путятиным, я почти два года вела довольно суетную жизнь. Это была нормальная реакция на предшествовавшие годы. Наше окружение в то беспокойное время составляли люди обреченные, и хотя их поступки и поведение были безупречны, они не могли предложить ничего живого, интересного. Жизнь в Швеции и особенно война научили меня из множества встретившихся лиц выбирать такие, которыми интересно заняться. Путятинская группа исключала разнообразие, там не было новых лиц, иностранцы вообще были на подозрении, и мне решительно нечем было увлечься. Работа и благотворительность обогатили меня новым опытом, зато поле деятельности было ограниченно. Чем глубже я вникала в «русский вопрос», тем нужнее было знать различные его стороны, а для этого надо спорить и обмениваться мыслями со знающими людьми. Когда мой брак распался, я решила для себя: буду учиться. Решить легко — трудно сделать. Среди моих знакомых не было именитых людей, и все зависело от того, повезет ли их встретить. Оставалось одно: погрузиться в гущу людскую и уповать на лучшее.
Но едва я туда погрузилась, как утратила свою главную цель. Я столько времени ограничивала себя во всем, что меня скоро подхватила суматошная гонка, не давшая мне почти ничего. За два года я считаное число раз пообедала дома, зато перевидала весь разноязыкий мир, кочующий вокруг Парижа и по французским курортам. Привычная сдержанность не подвела меня, и в вихре развлечений я всегда оставалась сторонним наблюдателем. Я терпеть не могла легко сходиться с людьми, и потому друзей у меня было мало. Те немногие, которыми я обзавелась за два года, очень помогли мне расширить кругозор и обрести уверенность в себе, чего мне недоставало, но эти немногие привязанности никак не оправдывали довольно пустую жизнь, от которой я начала уставать.
Избавиться от этой бесполезной круговерти помог дом, где мне было покойно и хорошо. Выяснилось, что гораздо приятнее провести вечер с книгой, нежели часами до одури бегать за развлечениями. Отправляясь утром на работу, я уже предвкушала спокойное домашнее одиночество вечером. Эта новая полоса пришлась на женитьбу брата. Оставленную им пустоту могли заполнить только новые, живые интересы. Моя вылазка в мир не дала мне материалов для переустройства моей жизни, значит, постараюсь добыть их в книгах, хотя это и не лучшее средство.
Этот перелом внес в мою душу покой и радость. Мой маленький дом представился мне крепостью, где я жила по заведенному мною порядку, и ничто чуждое не допускалось сюда. Когда я к вечеру возвращалась домой и за мною клацали ворота, я словно освобождалась от всех житейских треволнений. Я поднималась к себе, сбрасывала городское платье, влезала в neglige или пижаму и шла в сад. Дом по обе стороны улицы обступали деревья, и я с крылечка смотрела, как сквозь ветки садилось солнце. Лужайку только что полили, я жадно вдыхала сладостный запах сырой земли и травы. В такие минуты на меня находило самое настоящее вдохновение, я горько сожалела, отчего я не писательница и не могу выразить свои мысли. Я пыталась удержать их, облечь в слова — напрасный труд! Оставались одни грезы, но среди прочего я таки грезила о том, что однажды напишу книгу, в которой выскажусь до конца. Тут мое разыгравшееся воображение обрывали шаркающие шаги за спиной: время ужинать. А потом спокойный вечер — и незаметно уже два часа ночи. Ничто меня не тревожило, ничто, казалось, не связывало меня с остальным миром, кроме двух телефонных проводов, протянувшихся от подоконника к ближайшему дереву, далее провисших над садом и наконец смотавшихся в клубок на уличном столбе. Но очень редко телефон подавал голос.
На выходные воцарялась полная тишина и покой. Я даже не выбиралась в город, разве что в церковь, и часы текли себе, и все мне было по душе.
Хозяйством я не умею и не люблю заниматься, с первых лет эмиграции, с Лондона, так ничему и не научилась, и потому все домоводство предоставила русскому старику дворецкому, который был при мне уже несколько лет. Это был «типаж»; в моем маленьком хозяйстве, обходительный и хваткий, он был главным человеком. У него было очень подходящее имя — Карп. Он напоминал мне своего тезку, древнюю мудрую рыбу, что водилась в пруду перед дворцом «Марли», построенным Петром Великим в петергофском парке. У некоторых карпов на жабре было золотое колечко, это были старожилы, ровесники еще петровского времени. Нацепи мой Карп серьгу в ухо, и сходство с рыбой стало бы полным.
В отличие от нас Карп не был недавним эмигрантом, он много лет прожил за границей и одно время служил в парижском доме одного моего дяди. Он исколесил чуть не весь свет, побывал во множестве переделок, но в душе оставался русским крестьянином, в чем и крылось его обаяние.
