Только что толстая Христина постлала скатерть на стол, как вдруг дверь мастерской отворилась и в ней показалась величественная фигура императора. Неожиданность его появления так подействовала на меня, что я не нашелся ничего лучшего сделать, как встать за полотно одной картины, стоявшей на полу. Государь не успел меня заметить и прямо подошел к Ладюрнеру.
– Bonjour, mon viex! – сказал он. – Comment sa va-t-il?[369]
– Tres bien, sir[370],– ответил Ладюрнер, поднявшись с табурета и кланяясь.
– Картина, как вижу, подвигается, – продолжал государь по-французски же. – Очень хорошо. Теперь ты инженерное училище пишешь?
– Точно так, государь.
У меня в эту минуту захватило дух: я боялся, что Ладюрнер, заметив мое исчезновение, начнет искать меня. Потом он мне сказал, что действительно глазами искал меня, но, не увидя, догадался, что я спрятался, и не хотел меня конфузить перед государем, понимая тот страх, который Николай Павлович всем внушал.
Государь сел на стул и, к моему ужасу, видимо, не торопился уходить. Я боялся, чтобы не чихнуть и не кашлянуть, и стоял за картиною так неподвижно, как, вероятно, никогда не стоял ни один часовой. Толстая Христина, не стесняясь государя, явилась с посудою в руках, чтобы продолжать сервировку стола.
Ладюрнер сказал ей, чтоб она обождала, но государь велел не стесняться и продолжать. Думая, что я останусь завтракать, Христина принесла два прибора, а государь, не видя никого другого, принял второй прибор на свой счет.
– Вот кстати, – сказал он Ладюрнеру, – я позавтракаю с тобою;
– Кушайте, батюшка, – сказала ему Христина своим ломанным языком, или, вернее, тремя языками: русским, французским и чухонским. – Ошуртюи (aujourd’hui) де котлет, какой ви пришпошитайт.
– Очень рад, – сказал государь, засмеявшись. – Правду сказать, – обратился он к Ладюрнеру, – ни один повар не сделает таких котлет, как Христина.
Христина подала котлеты, и государь позавтракал с аппетитом, слушая анекдоты Ладюрнера, которые он умел мастерски рассказывать. Между прочим, в моей памяти остался следующий его рассказ.
– Иду я на днях по Невскому проспекту, день был очень жаркий. Дойдя до Аничкова дворца, я совсем обессилел от жары и присел в тень, на тумбе, немного передохнуть, а шляпу снял и держу ее в руках. Костюм на мне был коломянковый, немного помятый, и шляпа соломенная, не из новых. Только проходит какая-то сердобольная барыня и, принявши меня за нищего, бросила мне в шляпу копейку.
Ее пример соблазнил других прохожих, которые тоже начали мне кидать, кто две, кто три копейки. Чем больше набиралось у меня в шляпе денег, тем чаще стали мне кидать. А я сидел себе спокойно и только потряхивал шляпой, чтобы деньги гремели. Посидев таким образом с полчаса и отдохнув, я высыпал собранные деньги в карман и, надев шляпу, вернулся домой. Как вы думаете, государь, сколько я собрал?
– Копеек двадцать – тридцать?
– О! гораздо более! Шестьдесят семь копеек.
– Куда же ты их употребил? – спросил государь.
– Очень просто куда: так как деньги эти предназначались жертвователями для бедного человека, то я и отдал их бедняку. Тут, недалеко от академии, живет один шарманщик, имеющий большое семейство и который, захворав, не может ходить теперь. Я и снес ему сделанный сбор, добавив от себя немного, чтобы вышел уже целый рубль.
Государь от души смеялся этому рассказу и потом в тот же день прислал Ладюрнеру двадцать пять рублей для передачи шарманщику.
Пробыв у Ладюрнера с полчаса, государь встал, еще раз осмотрел картину и сделал кое-какие замечания.
– Прощай, Христина, – сказал он чухонке, подавшей ему шинель. – Спасибо за котлеты, очень вкусные.
– Ошинь рата, каспадин сир, – ответила Христина, претендовавшая на знание французского языка.
Государь рассмеялся на ее смешное приветствие и вышел. Тогда и я вылез из своей засады.
– Ну, мой бедный мальчик, – сказал Ладюрнер, – я думаю, вы провели очень скверные полчаса, ха-ха-ха? А я было не знал, что делать с вами: и оставить вас там было жалко, да и страшно, чтобы государь не заметил, да и вызвать-то вас не решался. Слава Богу, что все обошлось благополучно. А ты, глупая Христина, – обратился он к чухонке, – разве можно государю говорить: господин сир?
– Ви же постоянно гофорите ему: сир! – заступилась за себя Христина, убирая тарелки.
– Да ведь я говорю по-французски, а по-русски этого нельзя. Ты должна говорить: ваше величество или государь.
– А я разе по-русски гофорил? Я по-французски гофорил, и ишше лютше, чем ви; я гофориль: каспадин сир, а ви просто гофорите: сир. Ню, што ви хотете ишше?
И никакими доводами нельзя было убедить Христину; она твердо стояла за свое знание этикета и французского языка. Окончательно она победила Ладюрнера, когда уже из дверей кинула ему:
– Сам государь нишево мне не гофориль, а ишшо смеялся и благодарил за котлеты. Ню, што ви?
Ладюрнер только замахал руками и велел подать позавтракать мне.
Я еще несколько раз заходил к Ладюрнеру, даже когда картина, для которой я служил моделью, была окончена. Мне нравилось в нем умение рассказывать анекдоты. Самый простой случай, сам по себе не представляющий ничего смешного или остроумного, он умел передать как-то особенно кругло, выпукло, сочно, так что невольно рассмеешься.
Эту способность я впоследствии встретил только у одного еще человека, именно у Николая Алексеевича Вышнеградского, основателя и директора первых женских гимназий в Петербурге.
XII. Царские смотры
В царствование Николая I все военно-учебные заведения Петербурга стояли каждое лето лагерем в Петергофе, образуя самостоятельный отряд, под общим начальством (в мое время) директора школы подпрапорщиков и юнкеров генерала Сутгофа.
Это был человек небольшого роста, с рыжими волосами, выстриженными под гребенку, не носивший ни усов, ни бакенбард. Голос он имел неприятный, какой-то особенно резкий, скрипучий, а манерами напоминал скорее светского фата, чем генерала-воспитателя.
Мы, инженеры, терпеть его не могли и не упускали ни одного случая сделать ему какую-нибудь неприятность. Этого Сутгофа кадеты прозвали – Капфик. Что это было за слово – я не знаю, но оно привилось, и в разговорах никто из нас иначе не называл его.
Помню по этому поводу следующий случай. В одной из газет было напечатано объявление такого содержания: «Пропал рыжий кобель, кличка Капфик, с красным ошейником. Доставившему его в школу гвардейских подпрапорщиков, в квартиру директора, дано будет щедрое вознаграждение».
Основываясь на этом объявлении, собачники начали приводить Сутгофу разных собак, называя их Капфиками. Сутгоф, конечно, знал о прозвище, данном ему кадетами, и понял, что это проделка с объявлением – дело их рук. А так как более всего ему досаждали инженеры, то он и сообщил свое подозрение на нас директору нашему генералу Ломновскому.
