Я совсем не добрый, — сказал он.
Я даже не понял этого его ответа, да и всей вспышки. Видимо, ему хотелось сказать, что он тоже боец, и он сразу доказал это своим истинно воинственным видом. А может быть, переводчица перевела ему что‑нибудь не совсем точно.
Принесли шампанское. Сестра нажала какой‑то рычажок в кровати. Верхняя ее часть зашевелилась и перевела Фроста из лежачего положения в сидячее. Нам дали бокалы. Руки Фроста сильно дрожали. Разлили напиток, и Фрост произнес маленький тост:
— За товарищей советских и американских! За дружбу двух народов. — И он выпил. Не весь бокал, но выпил.
Я видел в нем все: и совершенно ясный ум, и огонь эмоций, и полет духа. Но тело его почти отсутствовало. Обыкновенно говорят: душа оставила тело. В данном случае было наоборот: тело оставляло душу. Дух был весь целиком, но тело, черт его побери, трещало по всем швам и таяло на глазах. Да, да, я очень остро еще раз ощутил эти две ипостаси человека — тело и дух.
Впервые мне это пришло, как поразившее меня откровение, вот когда. В 1940 году я, окончив театральную школу, остался работать в том же Театре Революции в качестве актера вспомогательного состава. Вечером 3 июня мы играли спектакль «Ромео и Джульетта». Время близилось к отпуску, и настроение у всех было радостное. После конца спектакля, когда я еще не успел переодеться и разгримироваться, меня вызвал к себе заведующий труппой Плотников. Провинностей за мной не было. Иду легко.
— Садитесь, — предлагает Николай Сергеевич.
О, что‑то серьезное. Молодым людям, актерам вспомогательного состава, начальство не часто предлагает сесть.
— Скажите, у вас мама старенькая?
Я тут же понимаю: мама умерла. Так сразу и вскрикнул: «Мама умерла!» Хотя у меня никогда и мысли не было о маминой смерти, и здорова она была, и только что накануне я получил из дома письмо, полное заботы обо мне и всяческих надежд на мое будущее.
— Да, — сказал заведующий труппой. — Мы уже вам билет купили на поезд. — И протянул железнодорожный билет и телеграмму из дома.
Телеграмма пришла перед спектаклем, а театральный закон гласит: актерам до окончания спектакля не передавать ни писем, ни телеграмм, мало ли что там написано, может, такое, что актер не в силах будет совладать с собой, не сможет доиграть спектакль. Зритель ничего не должен знать, он пришел получить удовольствие. По время не прошло даром, мне уже купили билет на поезд, который шел ночью, через час.
Я очень любил мать и был ее любимцем. Ночь в вагоне я лежал на полке с раскрытыми глазами, разрываемый новыми, непонятными и странными чувствами. Среди этих непонятных чувств было и такое: боязнь отчаяния при виде мертвой матери.
На вокзале в Костроме меня встретили родные. О чем мы говорили длинной дорогой до дома, не помню. Но вот я поднимаюсь по ступеням родной лестницы — лестницы в двадцать одну ступеньку, которые я пересчитывал маленьким, когда, открыв настежь нижнюю дверь, старался взлететь сразу наверх и позвонить до того, как дверь внизу успеет захлопнуться. Вхожу в дом, полный каких‑то людей.
Глухие шепоты, терпкий запах цветов и тлена. Иду к стоящему на столе гробу, вижу мать… и чувствую странное и сильное облегчение, как будто с души столкнули огромный валун и он свалился куда‑то в бездну. То, что лежит в гробу, никакого отношения к моей любимой матери не имеет, и я чувствую, что мать целиком жива, существует — во мне, в отце, в брате Борисе, во всех, ее знавших и любивших. Она не умерла. Как будто там, в гробу, лежит только ее платье. Я это ощутил остро и точно. Словами я сейчас, видимо, и не сумею передать это чувство, а тогда я о нем никому не сказал. На тело ее я смотрел почти спокойно, оно не отождествлялось с моей матерью. И разрыдался я только через день, когда гроб был закрыт и надо было отходить от могилы.
Разговаривая с Фростом, я продолжал украдкой рассматривать палату.
— Скажите, пожалуйста, господин Фрост, почему вы повесили перед глазами эту картину? — не вытерпев, спросил я.
— Она мне дорога, — ответил старец. — Ее написал лечащий меня доктор по мотивам одного из моих стихотворений. Это место, где я родился и жил ребенком.
Вот она, отгадка. Вот почему не «Тайная вечеря», не «Ночной дозор». Откровенно признаюсь, именно это обстоятельство больше всего меня поразило при встрече с Фростом. Глядя на эту скромную картину, девяностолетний старец жил своим нежным, как звон колокольчика, детством. Оттуда он брал силы, оттуда бил на него чистый целебный свет.
Недавно я прочел в газете о том, что гипертонию хорошо лечить воспоминаниями о тех днях или хотя бы часах, когда ты был наиболее здоров и счастлив. Фрост и лечился подобным образом. Многие, очень многие, даже не сознавая этого, лечатся именно так. Я в том числе.
И меня еще раз порадовало это родство людей. Для знаменитого Фроста и любого простого смертного, для всех дано одно. Эмоциональный мир людей один, как клавиатура рояля. Каждый играет свою мелодию, но в принципе на каждом можно сыграть все.
Мы провели у кровати больного тридцать — тридцать пять минут, все время чувствуя необходимость не перегружать Фроста беседой. Прощаясь, он еще раз сказал нам о том большом впечатлении, которое осталось у него после поездки в Советский Союз, и пожелал нам успеха.
Я подошел к стенографистке и попросил: не будем ли мы иметь возможность получить для себя стенограмму беседы с Фростом? Стенографистка сказала: о, непременно! Она пришлет стенограмму завтра же в отель, где мы остановились, и оставит у портье. Но, к сожалению, на следующий день стенограмма в отель не поступила. Увы, ее не оказалось ни завтра, ни послезавтра, никогда. Как говорится, замотали по тихой. По какой причине, не знаю. Может быть, эта стенограмма рассматривалась как материальная ценность в будущем. Может быть, Фрост говорил не то, что хотелось бы передать всем. Лично я такого не помню, но думаю, что это не было простой небрежностью стенографистки или, вернее, тех, кто просил ее вести запись беседы.
Еще через день мы улетели в Нью — Йорк и буквально на следующее утро пришла весть о кончине Фроста. Кажется, мы трое были последними, кого принял великий американский поэт.
Мы выразили пожелание принять участие в похоронах, но наши хозяева сказали, что похороны будут семейными, без какой- либо официальности. Мы только отправили телеграмму соболезнования семье поэта.
В моем письменном столе хранится маленькая книжечка, подаренная Фростом каждому из нас. Называется она «Рождественское пожелание на 1962 год Роберта Фроста».
Мы сидим в гостях у профессора Сэма Розена, прославившегося своими операциями, возвращающими глухим от рождения людям слух. Доктор Розен ездит по всему свету и демонстрирует свое открытие на практике, делает показательные операции. Был он и у нас, в Советском Союзе, и получил звание почетного академика Академии медицинских наук СССР.
