Личность Петра III Федоровича вызывала немало споров в науке. Как писал А. Б. Каменский, «встречавшиеся в литературе противоречивые оценки личности и деятельности Петра зачастую связаны с тем, что этот человек, с его сиротским детством, искалеченной юностью и трагическим концом, несомненно, вызывал сочувствие. Его любовь к музыке, детская вера в собственные таланты, простодушное хвастовство умиляют, а добрые и даже благородные побуждения, которыми он нередко руководствовался в делах, заслуживают уважения. Но ни по характеру, ни по психологическому складу, ни по умственным способностям он не годился на труднейшую роль российского императора» (Каменский, с.535).
Понятие «годился» весьма условно. Вряд ли характер и умственные способности императриц Екатерины I, Анны Ивановны, да и Елизаветы Петровны были выше, чем у Петра III. Кажется, что среди этих объяснений несостоятельности Петра III недостает одного - того, что А. С. Мыльников назвал «комплексом двойного национального самосознания» (Мыльников, с.113). В самом деле, юного герцога - владетеля пусть маленького, но самостоятельного государства, однажды вдруг забрали и увезли из дома. Он оказался заброшен чужой волей в далекую страну, с ее ужасным климатом, унылой столицей, грязными городишками, странной, почти языческой церковью, пугающей парной баней, в которую он отказывался идти под страхом смерти, высокомерной, холопствующей знатью.
Как пишет Екатерина, слушая рассказы Петра, можно было подумать, что нет на свете прекраснее страны, чем его Голштиния. Ей, которую с ранних лет мать почти непрерывно возила по многочисленным родственникам, было чуждо понятие родины. Для Екатерины, женщины легко адаптировавшейся в любой обстановке, родина была там, где ей было хорошо. Не так обстояло с Петром III - его родиной навсегда осталась Голштиния. Он помнил о ней, тосковал, с радостью принимал земляков и всегда мечтал туда вернуться. Когда при дворе было решено обменять Голштинию на графство Ольденбург и тем самым привязать наследника русского престола к России, а заодно покончить давний территориальный спор Голштинии с соседней Данией, то канцлер Бестужев поначалу сумел уговорить Петра Федоровича, еще остававшегося голштинским герцогом, подписать необходимые документы об обмене. Но потом Петр заупрямился и, несмотря на давление со всех сторон, так и не подписал бумаги. В последние дни своей жизни, когда Екатерина свергла его с престола в результате переворота 28 июня 1762 года, он, в одной из своих записок, просил, чтобы его выслали за границу, в Голштинию.
Трагедия Петра III в том и состояла, что он был не только голштинский герцог, но и наследник российского престола. Его ждала корона одного из могущественных государств мира. Ему просто не повезло с судьбой, со страной. Останься он в Голштинии - и прожил бы, наверное, долгую жизнь, потом умер бы, оплаканный своими добрыми подданными как примерный герцог, ведь по характеру он совсем не был жестоким человеком. Возможно, что его жизнь сложилась бы несравненно лучше и в том случае, если бы он стал наследником шведского престола и после смерти короля Фредрика I в 1751 году сел на шведский трон. Но он попал в Россию, где за ним упрочилась обидная кличка немца, ненавистника России, любителя муштры, самодура, глупца и «шпиона» - так оценивали его в народе, о чем сохранилось немало дел в Тайной канцелярии елизаветинской поры.
Для подобного отношения имелись основания - Петр открыто высмеивал православие, не терпел гвардии, но зато любил привезенных из Голштинии солдат и офицеров, одевался в прусский мундир. Петр демонстративно вел себя не так, как было принято и как от него, внука Петра Великого, ждали. Он не считался с общественным мнением, которое, несмотря на подавленность русского общества, существовало в России и всегда оказывало сильное воздействие на поведение людей и власти. Неосторожность, легкомыслие - это самое мягкое, что можно сказать о поведении такого человека. Даже когда наследника стали допускать к обсуждению государственных дел, он не сумел достойно проявить себя. Как писал Фавье в 1761 году, «если подозрительный нрав императрицы Елизаветы, а также интриги министров и фаворитов отчасти и держат его вдали от государственных дел, то этому, утверждают многие, еще более содействуют его собственная беспечность и даже неспособность. Вследствие этого он не пользуется почти никаким значением ни в Сенате, ни в других правительственных учреждениях» (Фавье, с.195).
В отличие от своей жены, проявлявшей чудеса мимикрии, он так и не стал русским по поведению, мировоззрению, привычкам. Еще в 1747 году прусский посланник Финкельштейн провидчески писал Фридриху II: «Русский народ так ненавидит великого князя, что он рискует лишиться короны даже и в том случае, если б она естественно перешла к нему по смерти императрицы» (Бильбасов, с.309). Когда же в 1761 году великому князю исполнилось 33 года, француз Лефермиер писал о нем то же самое: «Великий князь представляет поразительный пример силы природы или, вернее, первых впечатлений детства. Привезенный из Германии тринадцати лет, немедленно отданный в руки русских, воспитанный ими в религии и в нравах империи, он и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем другим… Никогда нареченный наследник не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства» (Лефермиер, с.194). И это видели буквально все.
Постепенно наследник превратился в почти открытого противника России. С началом Семилетней войны он не скрывал своих симпатий к Фридриху II, радовался успехам прусского оружия. Ненависть и сопротивление всему, что исходило от Елизаветы, России, русских, делало его глухим к тому, что сообщали о войне в России. Как писал Штелин, «обо всем, что происходило на войне, получал его высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу русскому и австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: «Все это ложь: мои известия говорят совсем другое» (Штелин, 1886, с.93). В письме Фридриху II уже после своего вступления на престол он писал, благодаря короля за похвальные отзывы о нем: «Я в восторге от такого хорошего мнения обо мне Вашего величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение вам в своей стране с невозможно большим усердием и любовью». Есть основания думать, что Петр имеет в виду ту информацию о заседаниях Конференции при высочайшем дворе, которую он передавал пруссакам (Письма императора, с.9; Письма Фридриха Второго, с.9).
