В 1812 году Клаузевиц переходит в русскую службу, дабы противостоять Наполеону, как говорит Снесарев, «от рамок суженной родины переносился к историческому государству, которое он мыслил себе уширенным, не прусским только, но германским». Он свидетель сражений у Витебска и Смоленска, он очевидец эпохального Бородино, он среди отступающих через Москву. Восьмимесячное его пребывание в России подвигает его на труд «Поход 1812 года»; своеобразный пленник Клаузевиц — вне русского языка, быта, традиций — пишет Снесарев, «не вынес презрение и ненависть к её народу, как он вынес из Франции к её народу; он, да, в пренебрежительном тоне говорит о русском, вернее, немецко-русском военном искусстве, но «к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности».
У европейцев прост переход из армии в армию, и даже — против своего отечества: Конде, Жомини, Йорк, Моро, Ллойд Джордж. Вспомним, что и Наполеон в юности, на заре своей военной карьеры, просился на службу в русские войска. Но трудно и, пожалуй, немыслимо представить Румянцева, Ушакова, Суворова, Ермолова, Нахимова, Снесарева, Жукова переходящими во враждебные отечеству службы. Правда, в Гражданской войне традиция ломалась, и если брат по убеждению выступал против брата или семьи, почему бы он не мог выступить против государства, точнее, власти, которую он чувствовал и видел враждебной отечеству? Сталкивались идея и территория.
Обозревая контуры и итоги наполеоновского похода в Россию, Клаузевиц в какой-то мере, даже значительной, отдаёт пальму первенства судьбе, сумме случайностей, а не сугубому полководческому искусству (это заимствованное у Клаузевица положение станет главным в «Войне и мире» при оценке сражений, борющихся в них полководцев). Развивает и мысли о преимуществе обороны. План эластичного отхода, скифской войны, утягивания французского воинства в глубь неисходимого русского пространства оказался верен. Пусть так. Но Клаузевиц, смогший увидеть увядание наполеоновской армии всего лишь в течение полугода, по всеохватной снесаревской мысли, «не видел другой стороны: необъятного моря России и пассивно-могучего народа, способного всё выдержать».
Многое роднит Клаузевица и Снесарева, в том числе любовь к литературе, даже занятия в молодости стихами: у одного — под Шиллера, у другого — под Никитина. Но у Снесарева, по счастью, не было того, что он отмечает в Клаузевице: «Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза судьбе деятелем перед нами налицо».
А книгу заканчивает так: «Как из святой книги, немцы из его главного труда хотят черпать даже перспективы будущего… Ознакомление русской публики с классическим трудом крупнейшего военного теоретика является делом хотя и запоздалым, но всё же крайне важным и целесообразным… Лучше поздно, чем никогда».
Последние слова — не в бровь, а в глаз. Снесаревская рукопись предполагалась как предисловие к главному труду Карла фон Клаузевица — «О войне», переведённому на русский также Снесаревым, проникновенным знатоком немецкого языка; но по причинам, о которых можно говорить только предположительно, если не гадательно, эта уникальная книга заочного содружества двух великих военных философов в двадцатые годы не была издана. А позже имя Андрея Евгеньевича Снесарева изъяли из общественной, военной, культурной жизни. И лишь в начале двадцать первого века его книга о немецком мыслителе увидела свет. Так что лучше поздно, чем никогда.
А Россия что обворованная, разграбленная церковь.
Завершал духовный подвиг патриарх Тихон, но он почти не слышен был из-за гулких повсеместных труб всеохватного большевистского оркестра.
В 1924 году принимается Конституция СССР, а казаки всё еще никак не смирятся с существованием подмены их Отечества, и далёкие от Москвы амурские казаки восстают, словно забывая, что рука-то у Москвы тяжела и далеко достаёт. Свои подданные не воспринимают четырёхбуквенное название страны и её режим, зато СССР признают Англия, Франция, Италия.
Главное, однако, в том году — смерть Ленина. Отодвигается на задний план Троцкий. Безошибочно движется к партийному трону Сталин.
О смерти, а вернее, смерти-бессмертии, Ленина писаны тома. Помним разной силы искренности, заблуждённости страницы Горького, Маяковского, Есенина, Полетаева, Ольги Берггольц…
Но, с другой стороны, мало знаем, в какой поистине египетский ритуал обратились похороны вождя. Разве что не под горячим солнцем Африки, но при лютых холодах Москвы, когда люди, особенно дети, смерзались, как сосульки, отмораживая ноги, руки, лица. Русский народ словно бы вмораживали в огромный ледник. Брусилов говорил: «Возмутительных, преступных выходок со стороны большевиков было без конца. Детей замораживали и простужали, держа целыми часами на улицах в шеренгах, в очереди на поклонение Ильичу. Гнали всех силком: и военных, и гражданских… С риском потери службы и ареста люди шли поклониться новоявленным мощам».
(История повторяется, а там уж воспринимай её' как фарс или трагедию — кому как. Мой знакомый писатель из Белгорода в одном из писем рассказал о своём сыне-солдате, как тот обморозил лицо, студёно-леденящим днём стоя в почётном карауле у гроба изобретателя водородной бомбы и правозащитника Сахарова, — языческие ритуалы по безудержному увековечению своих духовных отцов-верховников чтут не только пламенные революционеры, но и убеждённые либералы, международные правозащитники.)
У Снесарева было горе побольше, чем смерть вождя. В какой-то мере по милости этого вождя лежала в руинах почти умершая его родина. Так что он на траурном митинге не присутствовал, хотя в том отсутствии был действительно риск самых неожиданных служебных санкций.
История не столько осмыслялась, сколько просеивалась и отсеивалась. Не столько изучалась, сколько редактировалась. Редактировалась по-большевистски. Худодействовал на ней краснопрофессурный историк Покровский, неприязненник российской коренной жизни, апологет «прерыва постепенности» в разных отечественных сферах; и тьма покровских — покрывателей, раскрывателей, сократителей — множила тьмы подложных, удивлявших передёргиваниями и агрессивным напором страниц.
В те поры создается Общество друзей Российского исторического музея. Хорошее по замыслу общество, только устав его утверждает почему-то НКВД, видать, там-то и сосредоточились главные историки нашей страны. Вровень с Покровским!
Лето 1924 года семья Снесаревых провела в живописной деревне Лигачево, которой за написание здесь русским геополитиком книги о Клаузевице должны быть благодарны и немцы, и почитатели немецкого мыслителя по всему миру. С пригорка, где находилась дача, открывались подмосковно-трогательные виды: луг, речка, невдалеке синеющий лес. Деревня находилась рядом с имением Середниково, где часто бывал мальчиком и юношей Миша Лермонтов, когда имение принадлежало его двоюродному деду Д.А. Столыпину, родному брату его бабушки. Для Снесарева это были благословенные лермонтовские места, где можно было гулять, читать его стихи, размышлять о великом.
