Дальше мы долго плыли молча. Уже стало темнеть, и на далеком берегу замерцал огонек.
— Деревня Слушка! Население — три двора! — объявил Федор.
На берегу нас поджидало все население: девять взрослых и три бесштанных пацана. Горел костер, и в котле что-то варилось.
— Ну, как там война? — крикнул мужик еще издалека. — Не победили ишшо?
— Нет пока что, — откликнулся Федор.
— А мы вас завидели и уху сварганили, — сказала молодуха. — Милости просим!
Мужики за*сеп80гес1*ли штаны и взялись вытаскивать нашу ангарку на берег.
— А это у вас что? — спросил первый мужик.
— Кино вам будем показывать, — ответила Катерина.
— Кино? — поразился мужик. — Мы такого здесь и не видывали!
На самой большой в Слушке простыне мы готовились показать «Свинарку и пастуха». Народ принарядился, на пацанов надели штаны. Все с уважением разглядывали Катькину аппаратуру.
— Да вы не туда глядите! На простыню глядите, — посоветовала Катька.
По простыне поплыли высокие столичные дома, нарядные люди и сверкающие автомобили. Зрители глядели, не шелохнувшись, и даже не сразу поняли, что следить нужно за свинаркой и пастухом. А уж когда поняли, заволновались, стали за них переживать. Фильм был, как всегда, немой, свинарка и пастух пели, беззвучно разевая рты, но все сразу догадались, что они скоро поженятся.
После кино был общий ужин. Главный мужик рассказал нам, отчего деревня так называется.
— У моего деда была привычка, к каждому слову он прибавлял «слушай-ка». «Слуш-ка, парень, подмогни! Слушка, жана, тащи обед!» Дед мой был известный в округе человек. Вот он уже помер, а место наше и по сей день зовется «Слушка», — рассказывал он. — Напечатали тут недавно карту, все на ней есть — и Салехард, и Ханты-Мансийск! А пониже — точка и под ней написано: «дер. Слушка»! Вот как мы прославились, — похвастался мужик.
На столе появилась четвертная бутыль с чем-то мутным. Все выпили за Слушку. И мы с Борькой тоже выпили для компании. Мне вдруг стало весело, хорошо, все мне стали нравиться — и лысый однорукий Федор, и разговорчивый мужик, и пацанята. Особенно мне понравились молодуха и Ольга, которые пели вдвоем старинные сибирские песни, а Федор старательно гудел — подпевал им басом. Пели они про то, про что всегда поют подвыпившие сибиряки — про бродягу, который Байкал переехал, и еще про то, что «жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда». Нас поместили в избу, самую новую из трех, и мы спали на полу вповалку. Только Ольгу, из уважения, положили на печке.
Ранним утром мы взялись за весла. День был солнечный, дул легкий ветерок, и комары не приставали. Хозяева смазали наши волдыри салом и натянули брезентовые рыбацкие рукавицы. Приветливая деревня Слушка постепенно удалялась и растаяла в тумане.
Когда солнце поднялось выше, Ольга, по городской привычке, устроилась загорать. Катька, девчонка деревенская, загорать стеснялась и только приоткрыла чуть выше колен свои белые ноги.
— Вы бы, девки, не заголялись особенно-то, — сказал Федор, — плывем к спецпоселку Урманному.
— Ну и что? — спросила Катька.
— А здесь молокане живут. У них строго. Нагляделся я на них еще на милицейской службе.
И Федор рассказал нам про молокан, что народ чистый, трудолюбивый, не курит, не пьет. Собираются — молятся, поют, а про что поют и во что верят, никто толком не знает. Но люди работящие и непьющие!
— Я бы пол-России к молоканам отослал, на перевоспитание! — заключил Федор.
Урман — это, по-сибирски, непроходимая чащоба. Так, наверное, было, пока не выслали сюда молокан. Теперь здесь вдоль берега выстроенные ровной цепочкой сложенные из толстых бревен ладные дома, а вокруг каждого дома — высокий заплот[5], тоже из бревен, но заостренных сверху. В поселке не видно было ни души. Даже не лаяли собаки. Мы подтянули ангарку и пошли к ближайшему дому. Федор постучал в калитку. Тишина.
— Хозяева! — позвал Федор.
И снова ни звука.
— Есть кто живой? — спросила Катька.
И снова никто не откликнулся, только истошно трещали сороки. Они так всегда предупреждают о появлении чужаков.
— Откройте! Мы из района! — потребовал Федор.
Что-то шевельнулось, хрустнуло и в щели между бревнами блеснул чей-то глаз.
— Мы от властей! — настаивал Федор. Калитка отворилась, и перед нами предстал огромный седобородый старик в холщовой самотканой рубахе и штанах. В руке он держал топор. Старик долго разглядывал нас, и взгляд его остановился на Федоре.
— Это ты власть? — спросил старик.
— Ну, я, — подтвердил Федор.
— А рука твоя где? — усмехнулся старик.
Федор не стал отвечать про руку, как тогда в Цынга-лах, и промолчал.
— Всякая власть от дьявола! — поучительно сказал старик. — Дьявол дал — дьявол взял!
— Нельзя же так, товарищ! — возмутилась Ольга. — Мы — агитбригада. Кино вам хотели показать, а потом я вам спою.
Старик на Ольгу даже не взглянул.
— Ты же знаешь, начальник, что кина вашего мы не глядим. Если приказано казать, то вон сарай. Туда идите!
Мы пришли в сарай, предназначенный для молотьбы. Пустой сарай, твердый, глинобитный пол, в углу составлены лавки.
— Вот здесь они и собираются, и поют про свое, — объяснил Федор.
Мы повесили на стену экран, расставили лавки и стали ждать. Никто не появлялся, только по-прежнему трещали сороки. Борька потел в самодельной немецкой форме, и у него расплылись рисованные усы.
— Ой! Мы же афиши не расклеили! — спохватилась Ольга.
Тогда мы с Борькой прилепили две афиши — одну на калитку старика, а другую у колодца. И снова стали ждать. В соломе возились мыши. Хотелось есть и пить. В дверях сарая возникла девчонка-подросток, в такой же холщовой рубахе, белом платке и лапоточках. Она поставила у наших ног деревянное долбленое корытце с горячими картошками.
— Ешьте, — сказала девчонка, повернулась и ушла.
Федор задумчиво поглядел на корытце.
— А ведь в этом корыте, — сказал Федор, — они картохи мнут для поросят.
Опять возникла девчонка, но уже с крынкой кислого молока.
— И пейте, — добавила она и ушла.
Так до вечера никто и не явился. Плыть дальше, на ночь глядя, нам было не с руки. Проситься здесь на ночевку — бесполезно. Хотели было переночевать в сарае, но женщины забоялись мышей.
И мы решили, из гордости, расположиться на ночлег прямо перед домом зловредного старика. Развели костер и просидели у огня до утра. За всю ночь никто к нам не подошел и даже не выглянул.
— Куда же они всех собак-то подевали? — удивлялся Федор.
Утром, когда мы грузились обратно в лодку, Федор обратился к безлюдному поселку Урманному.
— Ну, уж нет, — сказал он, — не буду я пол-России к вам, молоканам, отправлять на перевоспитание!
