Дедюлин сообщил мне следующее: «Стало известно, что после твоего доклада государь почти не прикасался к еде за обедом, был задумчив и сосредоточен. На докладе моем на другой день я позволил себе спросить его: «Ваше величество, у вас с докладом был Родзянко. Кажется, он очень утомил вас?». Государь ответил: «Нет, нисколько не утомил. Видно, что Родзянко верноподданный человек, не боящийся говорить правду. Он сообщил мне многое, чего я не знал. Вы с ним товарищи по корпусу, передайте ему, чтобы он произвел расследование по делу Распутина. Пусть он из синода возьмет все секретные дела по этому вопросу, хорошенько все разберет и мне доложит. Но пусть об этом пока никто не будет знать»».
Я был поражен этим известием и вечером того же дня собрал чл. Гос. Совета В. И. Карпова[42] и депутатов: Каменского[43], Шубинского[44] и Гучкова. Мы до поздней ночи обсуждали, как лучше поступить. На другой день я вызвал Даманского, товарища обер-прокурора, в Думу с тем, чтобы он привез требуемое дело. Даманский явился. Я решил представиться ничего не знающим, чтобы лучше все выпытать от Даманского. Это очень ловко удалось. Он выболтал все, что надо было знать. Стараясь убедить меня в чистоте и святости Григория, он сказал, что многие почтенные и видные лица уважают старца и любят с ним беседовать; назвал много имен и подтвердил многие данные, переданные мне раньше разными лицами. Сказал, что Распутин живет у Сазонова, почтенную семью которого он, Даманский, знает хорошо, что там бывают: гофмейстер Танеев, генеральша Орлова, «такой уважаемый человек», как епископ Варнава, графиня Витте и многие другие. На все это я выражал удивление и поддакивал. Даманский держал все время портфель в руках и доказывал мне, что никакого значения это дело не имеет и не стоит его смотреть. Расписывая далее добродетели старца, Даманский выражал негодование на все сплетни и клевету, которые распускаются всюду про него:
— Говорят, что он хлыст, развратник, и даже дошли до того, что будто бы императрица Александра Феодоровна живет с ним…
Здесь я ударил кулаком по столу, встал во весь рост, сбросил наивный вид, сделал свирепое лицо и закричал так, чтобы рядом было слышно:
— Вы, милостивый государь, с ума сошли! Как вы смеете говорить при мне подобную гнусность. Вы забываете, про кого и кому вы это говорите!.. Я вас слушать не желаю.
Мой гнев для него был так неожидан, что он побледнел, согнул спину и стал извиняться. Его грязная цель понятна: он вообразил, что одурачил меня, хотел вызвать меня на скользкий путь сплетен, услышать от меня какие-нибудь сальные подробности и передать кому следует. Он был уверен, что я, удовольствуясь его объяснениями, дела совсем не возьму, и был поражен, когда я решительным жестом взял папку у него из рук, запер в стол и положил ключ в карман со словами:
— По приказанию государя императора я подробно ознакомлюсь с этим делом и вас извещу.
Получив нужные документы, я немедленно засадил всю канцелярию, всех присяжных переписчиц за копирование дела в полном его объеме, и вместе с начальником думской канцелярии Я. В. Глинкой мы составили план работ по столь щекотливому делу. На другой же день Даманский по телефону потребовал от меня частной беседы у меня на квартире. Я сразу понял, что здесь готовится подвох, и ответил ему, что в служебных делах я не признаю частных бесед и прошу его пожаловать в три часа в мой кабинет — в Г. Думу — и сразу же повесил трубку во избежание ненужных объяснений.
Когда я приехал в Думу, то Даманский был уже там, но, к моему немалому удивлению, его сопровождал протоиерей Александр Васильев, законоучитель царских детей. Такое появление отца протоиерея меня не мало удивило и, догадываясь, что на меня готовится какой-то натиск, я решил разъединить их. Я рассадил их по разным кабинетам.
Первая моя беседа была с Даманским, который заявил мне, что он имеет поручение получить обратно все дело о Распутине. Я выразил удивление такому требованию и сказал, что раз состоялось высочайшее повеление по данному делу, то оно может быть отменено только таким же путем — высочайшим повелением или словесно переданным через генерал-адъютанта или статс-секретаря или же письменным повелением. Тогда Даманский, несколько волнуясь, путаясь и понизив голос, стал мне объяснять, что высочайшего повеления он не имеет, но что этого требует одно очень высокопоставленное лицо.
— Кто же это? Саблер? — спросил я.
— Нет, повыше, — махнув рукой, ответил Даманский.
— Да кто же? — сказал я, делая удивленное лицо.
Помявшись немного, Даманский отвечал:
— Императрица Александра Феодоровна.
— В таком случае передайте ее величеству, что она такая же подданная своего августейшего супруга, как и я, и что оба мы обязаны в точности исполнять его повеление. А потому я ее желания исполнить не могу.
— Как! — воскликнул недоуменно Даманский, — я должен ей это передать? Но ведь она этого хочет.
— К сожалению, — ответил я, — я ее желание, все-таки, исполнить не могу, — и, в виду попыток Даманского убедить меня, я прекратил с ним разговор.
Затем я вызвал отца Васильева. Он передал мне, что императрица Александра Феодоровна поручила ему высказать мне свое мнение о старце:
— Это вполне богобоязненный и верующий человек, безвредный и даже скорее полезный для царской семьи.
— Какая же его роль особенно по отношению к детям в царской семье?
— Он с детьми беседует о боге, о вере.
Меня эти слова взорвали:
— Вы мне это говорите, вы, православный священник, законоучитель царских детей. Вы допускаете, чтобы невежественный, глупый мужик говорил с ними о вере, допускаете, чтобы его вредный гипноз влиял на детские души? Вы видите роль и значение в семье этого невежественного сектанта, хлыста, и вы молчите. Это преступное попустительство, измена вашему сану и присяге. Вы все знаете и из угодливости молчите, когда бог вам дал власть, как служителю алтаря, открыто бороться за веру. Значит, вы сами сектант и участвуете в сатанинском замысле врагов царя и России — забросать грязью престол и церковь…
Несчастный священник был страшно поражен моими словами, бледнел и дрожащим голосом сказал:
— Никто никогда не говорил со мной так, как вы. Ваши слова открыли мне глаза. Скажите, что я должен делать?
— Идите и скажите от моего имени царице, что, если она не хочет губить мужа и сына и расшатать престол, она должна навсегда прогнать от себя этого грязного хлыста. Положение серьезное: никакая революционная пропаганда не могла бы сделать более вреда монархии и более уронить достоинство царского дома. Если вы опять будете молчать и не откроете всю правду, — крест, который вы носите на груди, сожжет вам душу и сердце.
