Солженицын жаждет выйти из своего литературного небытия. Но как неизвестному молоденькому лейтенанту — а позднее капитану, — затерявшемуся на извилистых фронтовых дорогах, пробиться в литературу?..
Война — войной, а Солженицын занят самим собой
Война — войной, рассуждает он, а пробиться можно. Ведь выходят же в Советском Союзе такие журналы, как «Огонек» и «Новый мир», в редакциях которых сидят опытные редакторы, уже представившие читателям десятки хороших и не слишком хороших писателей и публицистов. Достаточно бы было направить свои труды в редакцию и ждать. Ждать оценки, совета, критики, помощи. Нет, этот путь не для него. Он не хочет поступать «как все». Его должен заметить и оценить сразу большой литературный авторитет.
Так как Солженицын всегда умеет найти друзей или знакомых, которые о нем позаботятся в нужный момент, он и в данном случае не растерялся и составил план действий.
Роль услужливого помощника взяла на себя Лидия Ежерец. Еще в 1941 году она нанесла визиты двум известным советским писателям — Константину Федину и Борису Лавреневу, имея на руках рукописи трех солженицынских рассказов. Такова была воля самого Солженицына. Еще с детства страдая манией величия, он предпочитал обращаться только к крупным авторитетам. Считая себя «Львом Толстым XX века», он желал войти в литературу именно при посредничестве такого видного представителя советской прозы, как К. Федин. Самоуверенному и самовлюбленному Солженицыну было невдомек, что интеллигентному и деликатному Константину Федину — этому большому мастеру композиции, человеку с мягким характером и чувством тонкой иронии — могли претить грубая фальшь и ложная патетика его первых опусов. К. Федин так и не отозвался на это «новое явление». Об этом свидетельствуют отрывки из многочисленных писем Солженицына к своей первой жене.
Лавренев же назвал солженицынские работы 1941 года «попыткой придать литературную форму своим мыслям и наблюдениям». Следовательно, это были не очерки и не рассказы. А лишь попытки, и ничего больше. В 1943 году Солженицын посылает Борису Лавреневу образчики своих последних работ. На сей раз он настойчиво просит дать ему письменное заключение. Проходит время. Наконец энергичной Лидии Ежерец удается вырвать отзыв у Б. Лавренева. И вскоре Солженицын напишет Решетовской: «Вот уже 10 часов я верчу в руках лавреневский отзыв и не могу разобраться в своих чувствах». А Борис Лавренев в своем отзыве писал:
«1. Автор прошел (с 1941 года) большой путь, созрел, и теперь уже можно говорить о литературных трудах.
2. Не сомневаюсь в литературных способностях автора, и мне кажется, что в спокойное время, после войны, если автор всецело отдастся работе, которую, очевидно, любит, он сможет добиться успехов».
Это была обычная рецензия, в которой Лавренев очень тактично и откровенно, как и всегда, выразил свое мнение. Но это возмутило Солженицына.
Как же посмел Лавренев не поприветствовать его вступление в литературу? Не признать в нем «гения»?..
Лавренев лишь хладнокровно указал, что его место — скромный уголок подмастерья, где нужно без ложной патетики и позы долго и терпеливо трудиться.
Вот этого Солженицын и не желает. Такое не снилось ему даже в самых страшных снах. Выходит, Кирилл Симонян не ошибся, сказав ему, что у него нет таланта? С этим Александр Исаевич согласиться никак не мог. И все же на время он перестает писать.
Тем не менее в тот час, когда пришел сухой и лаконичный ответ Бориса Лавренева, окончательно и бесповоротно решилась литературная судьба Солженицына. Его не впустили в литературу через парадный подъезд? Через триумфальную арку? Что же, он пробьется с черного хода!
Хотя Солженицын в этот момент не может не понимать, как смешно выглядят его напыщенные претензии при столь низком уровне художественного мастерства, он запланировал целую серию романов. Но даже сейчас, будучи сражен не слишком дружеским отзывом Лавренева, он не желает обращаться к более опытным писателям за советом и помощью. Нет, он слишком верит в свою исключительность и оригинальность, в коих до настоящего времени его убеждала вся его жизнь.
На постигшие его неудачу и разочарование он собирается ответить клеветой и бранью. Он одержим единственной мыслью:
«Отомстить!.. Отомстить писателям!.. Отомстить всем во что бы то ни стало!..»
При всем том комплекс неполноценности (а это, как выяснилось, основная черта характера нашего героя) должен получить разрядку. И Солженицын готовится к одному из наиболее важных и коварных, тщательно продуманных поворотов в своей жизни, которым и заканчиваются удивительные годы его учения.
Глава IV. НАТАЛИЯ, НАТАЛИЯ…
«Сегодня — ровно 20 лет с того дня, который я считаю днем окончательного и бесповоротного влюбления в тебя: вечеринка у Люли, ты — в белом шелковом платье и я (в игре, в шутку — но и всерьез) на коленях перед тобой. На другой день был выходной, я ходил по Пушкинскому бульвару и сходил с ума от любви»[3], — напишет в 1956 году Наталии Алексеевне Решетовской Александр Исаевич Солженицын.
Это была обычная студенческая вечеринка. 7 ноября в квартире Наталии Решетовской собрались Кирилл Симонян, Александр Солженицын, Николай Виткевич и еще три студентки Ростовского университета. Играли в «фанты». На долю Наталии выпало сыграть что-нибудь на рояле. Она выбрала 12‑й этюд Фридерика Шопена…
Но что это?.. Случайность?.. Предчувствие?.. Ведь именно этот этюд Наталия Алексеевна исполняла 26 апреля 1949 года перед делегатами X съезда профсоюзов в концерте, который транслировался по советскому радио, а заключенный Солженицын, находясь в тюрьме, слушал его, упивался музыкой, под звуки которой впервые зародилось его чувство любви к Наташе Решетовской.
…Умолк рояль. Гости садятся за стол пить чай. Солженицын, наклонившись к Наташе, скажет:
— А ты чудесно играешь!
И ничего более…
Профессор Симонян как-то заметил, что Александру Исаевичу никогда не удавалось и не удастся проникнуть в дивный мир музыкальной композиции, ему «слон на ухо наступил». Мнение Симоняна можно считать авторитетным: он сам увлекается музыкой, любит и понимает ее, вращается в музыкальном мире и даже живет под одной крышей с профессиональным музыкантом — своей сестрой, известным советским композитором.
…И тем не менее знакомство с Наталией Решетовской началось именно с похвалы ее музыкальным способностям. Это был точный психологический расчет: ничто не было сердцу Наташи так близко, как музыка. Поэтому, проявляя интерес к музыке, можно стать ближе и к ней. Однако вся сцена, когда Александр полушутя-полусерьезно, колена преклонив, объяснялся в любви, «восхищался» исполнительскими способностями Наташи и называл ее именем героини романа — Люси Ольховская, несколько наигранна, напыщенна, неестественна.
