Ознакомительная версия.
– Выпьешь со мной? – предложил он, наливая Коноваловой коньяку. – Галя, Галя… Один я, понимаешь? Совсем один…
– Да как же один, Миша, тебя знает и души в тебе не чает вся страна, Алла, Лена, Лиза!..
– Нет, ничего ты не знаешь и не понимаешь, Галя… Один я. Один… Давай с тобой выпьем! Грустно мне… Как же мне грустно и тяжело, что вот все… кончается…
– Пошли домой, Миша!
– А где мой дом?! И кто ждет меня, кому я нужен?
Наутро, проспавшись, за завтраком промолвил в ужасе: «Не говори Алле, узнает – убьет…»
Когда ему сделали операцию (не по основной болезни, к ней прибавились «прочие болячки»), Михаил Александрович впал в беспамятство. Никого не узнавал, отмахивался, говоря, что на него черти из телевизора лезут. Алла Петровна надела ему на шею крестик. И попросила привести священника. Едва тот появился в палате, Ульянов пришел в себя и сказал, показывая крестик: «А я ношу уже»…»
Именно тогда, когда Ульянов слег в больницу, он стал прадедушкой: внучка Лиза родила на свет двойню – Игоря и Настю. Актеру сообщили об этом, но реагировать он уже не мог, поскольку, помимо отказавших почек и печени, у него началось двухстороннее воспаление легких.
Вспоминает Г. Коновалова: «А потом Миша заболел, и это было для меня странно, дико, непонятно. Я воспринимала его сибиряком с медвежьим здоровьем, который в Крыму всегда носился на водных лыжах, крутил педали катамаранов. Крепкий, сильный мужик! Да что там говорить, мы все привыкли к тому, что наш Ульянов – это громадный творческий потенциал и сильная мужественная внешность, маршал Жуков во плоти! О том, что душа у Миши нежная, ранимая, будто не в то тело попала, догадывались разве что близкие.
Когда болезнь его стала очевидна, так как периодически Ульянов уже с трудом передвигал ноги, Алла уговаривала мужа не ходить больше в театр. «А что мне останется? Сидеть дома и смотреть, как ты консервируешь?» – вздыхал он и все равно продолжал ходить на работу.
Алла, эта наша «Хиросима», в один момент переменилась. Начала с ним возиться, как с младенцем. Когда ноги все-таки отказали, помогала заново учиться ходить – сначала два шага в день, потом пять… Готовила диетическое. Было даже занятно – абсолютно железная леди вдруг превратилась в Мишин костыль, ее собственная личность будто растворилась. Казалось, они окончательно стали чем-то единым.
Когда Миша издал книгу «Мне 80 лет», мне не очень понравилось название, потому что 80 ему к тому времени еще не исполнилось. В общем, как чувствовала недоброе. И вот позвонил директор театра: «Михаил Александрович умер» (это случилось 26 марта 2007 года. – Ф. Р.). «Алла знает?» – только и смогла выдавить из себя я. Услышав отрицательный ответ, помчалась к ней. Приехала, когда еще даже Лены не было. Подруга моя молчала и странно всплескивала руками, как-то по-детски, беззащитно…
Похороны длились невозможно долго. Собралась вся Москва, отпевали в церкви, прощались в театре, были и военные, и гражданские. Алла не плакала, не кричала, лицо ее было безучастным и непроницаемым. Таким оно и останется на последующие два года, на которые она пережила мужа.
Ей все перестало быть интересным. Хотя могла бы заниматься внуками, закатывала бы свои драгоценные банки… Рассудок ее от горя затуманился. Я навещала ее в больнице. В своей палате Алла Парфаньяк расставила портреты Ульянова, чего никогда не делала на протяжении всей их не короткой совместной жизни. Вдруг полюбила сладкое… «Купи мне еще пирожных. Купишь?» – спрашивала. И тихо гасла.
Сначала Алла сидела, потом лежала. И я поняла: настолько сильна была эта связь, что без него она просто не могла жить дальше.
Ее последней волей было прощание в театре. Многие удивились, потому что она давно туда даже не заходила. А я снова поняла: к нему хотела быть поближе, уходить из тех же стен, что и муж…»
А. Парфаньяк пережила своего мужа на два с половиной года – она умерла 12 ноября 2009 года. Похоронили ее на Новодевичьем кладбище, рядом с могилой ее супруга, с которым она прожила в официальном браке 47 лет.
Олег Табаков и Марина Зудина
Седина в бороду, а бес в ребро
Неравные браки, про которые в народе говорят «седина в бороду, бес в ребро», в советском кинематографе периодически случались. Пусть не так часто, как в постсоветское время, но это происходило. Причем практически в каждом десятилетии был свой «громкий» неравный брак. Например, в начале 60‑х это был союз режиссера Ивана Пырьева и актрисы Лионеллы Скирды, где разница между супругами составляла 37 лет. В 70‑е годы под эту категорию попал брак режиссера Владимира Наумова и актрисы Натальи Белохвостиковой с возрастной разницей между супругами в 24 года. А в последнее десятилетие существования СССР самым «вопиющим» неравным браком стал актерский союз в лице Олега Табакова и Марины Зудиной, в котором «бес ударил под ребро» первому в тот момент, когда ему было 47 лет, а его избраннице едва перевалило за 17. То есть возрастная разница составила 30 лет. Однако любви, как известно, все возрасты покорны. Именно об этой конкретной любви и пойдет речь в нашей следующей главе. Впрочем, не только о ней, поскольку до нее у Табакова была многолетняя любовь с другой женщиной, подарившей ему двух детей. Впрочем, расскажем обо всем по порядку.
Первое серьезное чувство пришло к Табакову в 1955 году, когда он учился на 1‑м курсе Школы-студии МХАТ. Его избранницей стала однокурсница Сусанна Серова (1934). Но поскольку она на тот момент была замужем (ее муж находился в то время в Китае – учил игре на фортепиано тамошних жителей), чувства Табакова были сугубо платоническими. Вспоминает он сам:
«Первые годы обучения я занимался в основном проблемами любви. Мне повезло с самого начала: я попал в замечательную интеллигентную московскую семью потомков художника Серова – учился на курсе вместе с Сусанной Серовой. И когда тяжело заболел, меня привезли именно в этот дом, где я и остался вплоть до окончания учебы, то есть почти на два года. Семья отнеслась к больному саратовскому мальчику с участием и нежностью. Внучка художника Серова, Ольга Александровна Хортик, была моим нравственным воспитателем (ей в ту пору было сорок с небольшим). Но только не настырно-скучным, а этаким дружком. Может быть, Олечке не специально пришла в голову мысль разрядить «пистолет самоубийцы», то есть спасти жену брата от влюбленного юнца таким странным способом. Но дело было сделано, и с той поры я несколько лет обитал в доме на Большой Молчановке, 18. Олечка удивительно много сделала, чтобы я стал человеком. Это выражалось и в том, что в одной из комнат висела картина «Похищение Европы», и в том, как мы ездили с ней в Абрамцево и Архангельское, и в том, как она приучила меня ходить в консерваторию. В первые разы я засыпал, а потом перестал. На Рихтере не заснул. Не смог…»
Ознакомительная версия.
