"А… твою мать! Куда тебе - в живот, в грудь! говори…" - бешено-зверски кричит К-ой.
"Пожалейте, дяденька!"
Ах! Ах! слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! и в такт с ними подп. К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку…
Стоны… тело упало…
На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди…
Еще поймали. И опять просит пощады. И опять зверские крики.
"Беги… твою мать!" Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это "беги"…
"Беги… а то!"-штык около его тела,-инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нему трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо… Он бежит… Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, как кошка.
"Уйдет!" - кричит кто-то, и подпор. Г-н бежит к нему с насыпи.
"Я раненый! раненый!"-дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко, высоко во все стороны…
"Смотри, самые трусы в бою, самые звери после боя",- говорит мой товарищ.
В Выселках на небольшой площади шумно галдят столпившиеся войска. Все толкаясь лезут что-то смотреть в центре.
"Пленных комиссаров видали?" - бросает проходящий офицер.
В центре круга наших солдат и офицеров стоят два человека, полувоенно, полуштатски одетые. Оба лет под сорок, оба типичные солдаты-комитетчики, у обоих растерянный, ничего не понимающий вид, как будто не слышат они ни угроз, ни ругательств.
"Ты какой комиссар был?" - спрашивает офицер одного из них.
"Я, товарищ…" - "Да я тебе не товарищ… твою мать!" - оглушительно кричит офицер.
"Виноват, виноват, ваше благородие…" - и комиссар нелепо прикладывает руку к козырьку.
"А, честь научился отдавать!…"
"Знаете, как его поймали,- рассказывает другой офицер, показывая на комиссара,- вся эта сволочь уже бежит, а он с пулеметными лентами им навстречу: куда вы, товарищи! что вы, товарищи! и прямо на нас… А другой, тот ошалел и винтовку не отдает, так ему полковник как по морде стукнет… У него и нога одна штыком проколота, когда брали - прокололи".
Вошли на отдых в угловой, большой дом. Пожилая женщина вида городской мещанки, насмерть перепуганная, мечется по дому и всех умоляет ее пожалеть.
"Батюшки! батюшки! белье взяли. Да что же это такое! Я женщина бедная!"
"Какое белье? что такое? кто взял?" - вмешались офицеры.
Шт.-кап. Б. вытащил из сундука хозяйки пару мужского белья и укладывает ее в вещевой мешок. Меж офицерами поднялся крик.
"Отдайте белье! сейчас же! Какой вы офицер после этого!"
"Не будь у вас ни одной пары, вы бы другое заговорили!"
"У меня нет ни одной пары, вы не офицер, а бандит",- кричит молодой прапорщик. Белье отдали…
Я вышел из дома. На дороге стоят подводы. Прямо передо мной на одной из них лежит кадет лет семнадцати. Лицо бледно-синее, мертвенное. Черные, большие глаза то широко открываются, то медленно опускаются веки. Воспаленный рот хватает воздух. Он не стонет, не говорит.
Рядом с подводой - сестра.
"Куда он ранен, сестра?" Безнадежно махнула рукой: "В живот, шрапнелью".
Кадет закрыл черные глаза, вздрагивает всем телом, умирает.
К вечеру мы выходим за Выселки. Отошли версты четыре.
"Господа, большевики уже заняли Выселки. Смотрите, у завода как будто орудия",- и не успел офицер сказать это, как блеснул огонек, ухнула пушка и возле нас рвется граната, другая, третья…
Обозные телеги метнулись, понеслись. Усталая за день пехота нервничает, бежит к насыпи жел. дороги-скрыться. Отступаем под взрывы, треск, вой гранат.
В восьми верстах, в хуторе Малеванном расположились ночевать. От нашей роты караул и секрет в степь. Усталые, ругая всех, идем. Темная ночь сровняла секрет с землей. Лежим. Тихо. В усталой голове бегут мысли о доме, воспоминания о каких-то радостях…
Но вот топот по дороге. Силуэты конных. По ночи ясно долетает разговор: "Стой! кто идет?" - "Свой".- "Пропуск?" - "Штык".- "Проезжайте".
Кореновская
Тихое, ясное утро. Мы вышли из Малеванного. Усталые от боев и переходов, все хотят только одного: отдыха.
Идем степями. Скоро Кореновская. Где-то протрещали одинокие выстрелы.
К командиру полка подъехали какие-то конные, что-то докладывают. И сразу облетело всех: Кореновская занята большевиками. Вместо отдыха - опять бой.
Мы уже цепью идем по степи. Рвутся снаряды их, уходят наши. Они пристрелялись - шрапнель рвется на уровне человеческого тела и немного впереди цепей. Лопнет белое облачко, и, как придавит цепь,- все падают. Сзади стон, кто-то ранен. Сестра повела его под руку. Еще кто-то упал. Чаще с злым визгом рвутся шрапнели, чаще падают идущие люди. Уже свистят пули, захлопали пулеметы. Мы залегли, наскоро окапываясь руками, а над нами низко, на аршин от земли, с треском, визгом лопаются шрапнели, и маленькое, густое, белое облачко расходится в большое, легкое и подымается вверх.
Вот захлопал вдали пулемет. Вот снопом долетают пули, визжат, ложатся впереди, ближе, ближе поднимается от них пыль, как будто кто-кто страшный с воем дотягивается длинными щупальцами. Цепь прижимается, вжимается в землю, "в голову, в голову, сейчас, сейчас…". Пулемет не дотянулся, перестал. Его сменил треск двух шрапнелей, и вслед за ним из второй цепи донеслось жалобное "ой… ой… ой…".
Все осторожно поворачивают головы. Раненого видно сразу: он уже не вжимается в землю и лежит не так, как все…
Кто-то ранен там, где лежит брат. Неужели он?
"Кравченко! - кричу я шепотом моему соседу.- Узнай, ради Бога, кто ранен и куда!" Кравченко не оборачивается. Мне кажется, что он умышленно не слышит. "Кравченко!" - кричу я громче. Он мотает головой, спрашивает следующего. "В живот",- отвечает мне Кравченко.
"Кто, спроси кто!" Доносятся жалобные стоны. Я оборачиваюсь. Да, конечно, брат лежал именно там. Я уверен. В живот - стало быть, смертельно. Чувствую, как кровь отливает от головы. Путаясь, летят мысли, громоздятся одна на другую картины… Вот я дома… вернулся один… брата нет… встречает мать… Та-та-та-та - строчит пулемет, около меня тыкаются пули. Оглушительно рвется шрапнель, застилая облаком…
