Я так и не смог свести счеты с Филдсом, но все-таки отчасти осуществил свое желание отомстить, отыгравшись на парне, первым засунувшим свой член мне в задницу. Это была чуть ли не единственная вещь в Плейнфилде, которая сошла мне с рук. Однажды ночью, когда свет не горел и все уже спали, я взял одну из изогнутых железных палок, которыми открывали и закрывали окна. Палка была длиной метра три и весила килограмма два. Она была не слишком длинной и тяжелой, как бы мне хотелось, но дело свое сделала. Я подкрался к койке мистера Твердый Член, осторожно натянул одеяло ему на голову и ударил несколько раз со всей силы, оставив его в бессознательном состоянии. По пути к своей кровати я подсунул железяку под одеяло одного из парней, принимавших участие в изнасиловании. Избитый мною воспитанник мог умереть, но ему повезло: несколько минут спустя в коттедж пришла охрана для позднего пересчета. Дежурным движеньем приподняв одеяло, чтобы убедиться, что под ним кто-то действительно есть, охранник увидел кровь и понял, что парень лежит без сознания. Его забрали в больницу с тяжелым сотрясением мозга. Перевернув весь дом в поисках орудия нападения, охранники нашли железку в постели одного из обитателей коттеджа. Всех нас допросили, но никого не обвинили в нападении, хотя один из моих насильников был главным подозреваемым.
Когда его дружок вернулся из больницы, они не стали разбираться друг с другом. Прошел слух, будто я ударил спящего, так что каким бы маленьким я ни был, больше никто в Плейнфилде не пытался меня насиловать.
Я убегал из исправительной школы снова и снова, причем не потому, что был таким уж бунтарем по натуре, а по той причине, что идеально подходил для показательных наказаний. За пределами Плейнфилда у меня не было никого, кому я мог бы рассказать о своих бедах. Никто меня не навещал, и письма приходили редко. Я просто сидел в Плейнфилде, и никому не было до этого дела. Страх быть пойманным был ничуть не лучше страха перед тем, что могло поджидать меня в любую следующую секунду, поэтому я постоянно смотрел в сторону дороги.
Один из своих побегов я спланировал так мастерски, что был уверен в успехе. Человек шесть ребят обычно поднимались рано поутру и шли на пастбище. Им нужно было отогнать дойных коров в коровник и накормить их во время дойки. На кровати вешались специальные бирки, чтобы ночной сторож разбудил их около половины пятого утра. Этим воспитанникам доверяли работать без присмотра до тех пор, пока в шесть часов на ферму не заявлялся Филдс. Как-то вечером я украл бирку с кровати одного из парней и повесил ее на свою. Один из утренних пастухов был моим другом, и мы с ним пошли на дальнее пастбище за коровами. Я пошел дальше, а мой товарищ погнал коров один, прикрывая меня. Моего исчезновения не заметили до прихода Филдса. С территории учреждения я выбрался довольно быстро, но потратил много времени, шныряя по городу в поисках машины, которую можно было угнать. Не найдя подходящей, я решил идти на своих двоих и держаться подальше от проезжих дорог, пока не доберусь до другого города.
Плейнфилд — это небольшой городишко, отделенный с одной стороны рекой. Заподозрив, что меня могут заметить, если я пойду по мосту, я решил переплыть реку. Доплыв примерно до середины, я увидел столпившихся на берегу людей. Я развернулся и поплыл в другом направлении, но на противоположном берегу стояло еще больше народа. Это были охранники и воспитанники школы (пользовавшиеся доверием воспитанники помогали в поимке беглых). Я совсем упал духом, так как не знал, что делать. Бессмысленная затея, но я поплыл вниз по течению, пытаясь уплыть туда, где на берегу не было людей. В итоге парочка моих преследователей нырнула в воду и потащила меня к берегу. Скалясь своими прокуренными зубами, мистер Филдс пришел вытаскивать меня из воды.
По возвращении в школу я получил от охранника тридцать ударов специальным ремнем, которым пороли за попытку побега. Он был длиннее и тоньше ремня Кларка. Этот ремень бил больнее, сразу же рассекая кожу до крови. После порки я отлеживался несколько дней, и прежде чем я смог нормально ходить, не испытывая постоянного желания лечь и заплакать от боли, прошла пара недель.
После того неудавшегося побега я распрощался с фермой и Филдсом соответственно. Но, черт подери, я считался парнем, за которым нужен был глаз да глаз, так что я попал из огня да в полымя. Меня перевели в другой коттедж — под надзор мистера Kappa. Это был бывший моряк, здоровенный сукин сын, любимым развлечением которого было устраивать «мордоворот». У Kappa было два варианта этой забавы. В первом случае все обитатели коттеджа выстраивались в две шеренги. Шеренги разделяло около четырех футов — чтобы можно было как следует размахнуться. Наказанный за побег молокосос пытался бежать сквозь строй, а тем временем стоявшие в шеренгах парни колотили его кулаками. Если удар сбивал тебя с ног, ты должен был подняться и бежать дальше. Стоило Карру заподозрить, что кто-то вкладывает в удар недостаточно силы, то подозреваемый сам отправлялся на пробежку.
Другой вариант «мордоворота» приносил Карру непосредственное удовлетворение. Он ставил тебя метрах в семи от себя, сжимал кулак, примеривал руку так, чтобы она была на уровне твоей челюсти, а потом говорил «беги». Тебе нужно было врезаться в его кулак. Если Kapp чувствовал, что ты бежишь не на полной скорости, он заставлял тебя делать это снова и снова, пока не был, наконец, доволен результатом. Если последствия от ударов были достаточно серьезными — сломанный нос, рассеченная губа или поврежденный глаз, — он давал разрешение пойти в лазарет, указывая в качестве причины травмы что-нибудь вроде «поскользнулся в душе» или «упал во время игры». Kapp был не лучше Филдса. Он делал вид, что не замечал, когда кто-нибудь из его стучавших любимчиков пытался трахнуть другого воспитанника.
Я пробыл в Индианской исправительной школе для мальчиков больше трех лет, но все, что я могу сказать о ней хорошего, — это то, что там был классный газон. Если смотреть со стороны города, школа была похожа на университет в миниатюре. Но пока раздувавшиеся от гордости родители других детей хвастались примерным поведением своего чада и его успехами в учебе, я только и делал, что прикрывал свою задницу и сносил все гадости, достававшиеся мне от надсмотрщиков. В том возрасте, когда большинство детей ходят в приличную школу, живут с родителями и узнают гораздо более приятные вещи, я выковыривал силос и табачную жвачку у себя из задницы, приходил в себя после порки ремнем и учился ненавидеть весь мир.
Когда мне было шестнадцать, я наконец сбежал вместе с двумя другими воспитанниками. Я больше не обещал себе вернуться домой законным способом, как намеревался три года назад в день поступления в исправительную школу. Освобождение можно было заслужить или получить в суде. Мама даже не думала добиваться решения суда о моем освобождении, а многочисленные попытки побега и прочие проступки не позволяли мне заслужить освобождения примерным поведением.
