class="p1">Известите меня, не продалась ли она. Хотя это вряд ли возможно или, вернее, невозможно совсем.
До свидан[ия]
Ваш Левитан
49. П.М. ТРЕТЬЯКОВУ
[Москва]3 июня [18]96
Глубокоуважаемый
Павел Михайлович!
Картин[а] моя «Золотая осень» не продана еще, и потому я считаю ее за Вами. Нечего и говорить, что я рад очень, что Вы пожелали ее иметь.
Всего лучшего.
Истинно уважающий Вас и преданн[ый] Вам
Левит[ан]
В мае гостил в имении Турчаниновых Горка. Летом отправился в Финляндию, на Ладожское озеро и на Валаам. Хотя из писем Левитана можно сделать вывод, что он скорее удручен, чем воодушевлен видами из поездки на Север (не в пример многим своим друзьям, находившим огромное очарование в сдержанной северной природе), он вскоре использовал увиденные мотивы для картин «Остатки былого. Сумерки. Финляндия» и «На Севере» (обе – ГТГ).
50. А.П. ЧЕХОВУ
Финляндия, Сердоболь
3–15 июля [18]96
Видишь, мой дорогой Анто[н] Павлови[ч], куда занесла меня нелегкая! Вот уже три недели, как шляюсь по этой Чухляндии, меняя места в поисках за сильными мотивами, и в результате – ничего, кроме тоски в кубе. Бог его знает, отчего это: или моя восприимчивость художественная иссякла, или природа здесь не того. Охотнее верю в последнее, ибо поверив в первое, ничего не остается или остается одно – убрать себя, выйти в тираж. Итак, природа виновата, и в самом деле, здесь нет природы, а какая-то импотенция! Тоскую я несказанно, тоскую до черта! Этакое несчастие – всюду берешь с собой себя же! Хоть бы один день пробыть в одиночестве!
Хотя, знаешь, смертельно скучно все! Все до гнусности одно и то же! Хоть бы деревья стали расти корням[и] кверху, или моего Афанасия выбрали в президенты какой-либо республики, государства. От тоски идиотские мысли лезут в голову, хотя, пожалуй, не очень идиотские, в жизни сплошь и рядом не такие еще прелести совершаются, а считаются не глупыми.
Бродил на днях по горам; скалы совершенно сглаженные, ни одной угловатой формы. Как известно, они сглажены ледниковым периодом, значит, многими веками, тысячелетиями, и поневоле я задумался над этим. Века, смысл этого слова ведь просто трагичен; века – это есть нечто, в котором потонули миллиарды людей и потонут еще, и еще, и без конца; какой ужас, какое горе! Мысль эта старая, и боязнь эта старая, но, тем не менее у меня, трещит череп от нее! Тщетность, ненужность всего очевидна!
Горе, тоска, тоска без конца.
Поеду скоро в Москву, домой, а там разве лучше будет?!!
Какая гадость, скажешь, возиться вечно с собой. Да, может быть, гадость, но будто можем выйти из себя, будто бы мы оказываем влияние на ход событий; мы в заколдованн[ом] кругу, мы – Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастне[е], ибо мы знаем, что боремся с мельницами, а он не знал…
Ну, не сердись, может, все это глупо, а скажи по совести, что не глупо?!!
Что ты, как ты работаешь, волочишься за кем? Он[а] интересна? Фу, какая все скука!
Прощай, будь здоров и весел, если можешь, – я не могу. Видно, агасферовское проклятие тяготеет и надо мною, но так и должно быть – я тоже семит.
Привет твоим. Прощай.
Твой – какое бессмысленн[ое] слово, нет, просто
Левитан
Р. S. Завтра еду в Валаам к монахам!
В этой поездке начал переписку с Еленой Андреевной Карзинкиной [91], в которой вскоре появились романтические интонации.
51. Е.А. КАРЗИНКИНОЙ
[6 июля 1896] [92]
Наверное вас очень удивит мое письмо, Елена Андреевна, я, никогда не писавший вам, вдруг решаюсь на целое послание?! Постараюсь объяснить мотивы. Во-первых, я нахожусь в состоянии, когда человек молчать не в силах. Во-вторых, мне кажется, что вы принадлежите к числу лиц немного хоть да симпатизирующих мне. Если я ошибаюсь, тем хуже для меня, а число моих ошибок увеличилось еще на одну, но так как их много уже, то одной больше, меньше, [нрзб.]. А так я решил побеседовать с вами как важно высказаться. Если покажется странным – чтож делать, могу только сказать, что не все необычное – незаконно. Вам, [нрзб.] это, условно многое? Мне тяжело, сил нет высказаться. Вы, конечно, не виноваты в этом – но будет так же – Вы потратите 5 минут на прочтение письма, а мне станет легче, если выскажусь. Почему я выбрал Вас в данном случае – не знаю, но хочется вам написать. Если б знали вы, как нехорошо у меня на душе, какие сногшибательные думы бродят у меня в голове. Еще раз убедился я здесь что не уйти мне от себя, не укрыться мне от моего несчастного я! О, эта вечная тревога, это внутреннее беспокойство, не дающее мне житья, не уйти мне от него, разве в могилу! Как тяжело мне в себе – представить себе не можете. В моем состоянии есть что-то Агасферовское – но это и естественно – я тоже семит. Видите, я еще способен немного анализировать, вероятно, и этого скоро не смогу, я это ясно вижу в минуты прояснения, о, я тогда многое вижу и не многое люблю, а себя, себя я презираю. О, тогда мне хочется сбросить себя с четвертого этажа и сразу покончить вольну жизнь. Мой внутренний разлад так силен, так неотступна причина в себе, так мучает, что поневоле умножает мой эгоизм, который в свою очередь умножает мои страдания. Это заколдованный круг! Многое пересмотрено давно, и ничего не трогает меня. Возможно, что вообще моя художественная восприимчивость погасла, да это так и есть, я давно уже наблюдаю за собой, тогда, тогда последняя иллюзия разбита и жизнь подошла к рубежу. Вернуться назад, но чем уже жить, чем наполнить свою жизнь? Искусство – оно давно уже мне кажется донкихотством, а теперь это ясно как Божий день. Дон Кихот мог сражаться с мельницами, он не видел мельниц – а я вижу. Как страшно видеть! Наступают сумерки, затем бессоная ночь, мои гости – думы, от которых заранее у меня холод по спине проходит. Гнать их не могу, они сильнее меня. В окне серое небо, чахлые сосны, холодный ветер, никто кругом не говорит кроме финск…<утрачена часть письма>
<…> За лесом серая вода и серые люди, серая жизнь… не нужно ничего!.. Все донкихотство, хотя, как всякое донкихот[ство], оно благородно, ну а дальше что? Вечность, грозная вечность, в которой
