не мелочи, не пустяки. Суммируясь, они могут дать страшный итог — русские утратят свое культурное наследие. Работа нескольких поколений ученых пойдет прахом, коллекции будут потеряны и депаспортизованы, в печати из-за нехватки бумаги появятся лишь «обобщения», устаревающие очень быстро.
Пока не поздно, надо попытаться изменить сложившееся положение. И начать следует с людей. Число молодых специалистов стремительно растет, и это было бы прекрасно, если бы они занялись упорядочением фондов в музеях, архивах, библиотеках, охраной памятников на местах. Сейчас же молодежь со школьной скамьи приучают думать совсем не о том, а о быстром прохождении лестницы чинов, о поездках за границу и прочих престижных делах. Работа по спасению, систематизации и хранению наших национальных сокровищ воспринимается как что-то недостойное белого человека. Чувства ответственности, самоконтроля не воспитываются, потому что у многих старших оно давно атрофировано. Никто не заботится о проведении в жизнь моральных и научных норм. Их заменили деляческие соображения: нельзя компрометировать академика и героя Окладникова, не нужно портить настроение милейшему Герасимову...
Если с такой удобной для мещанского большинства практикой не будет покончено, последствия для наших гуманитарных знаний окажутся неисчислимыми.
СМИРЕНИЕ И ДЕРЗОСТЬ В НАУКЕ
Наука требует от своих служителей величайшего смирения. Конечно, им надо обладать и изрядной дерзостью, и в юности мы дорожим только этим качеством. Более трезвый взгляд на достоинства и недостатки ученого приходит с годами, и то далеко не ко всем. В юности мы надеемся стремительно достичь высот науки, обогатить ее множеством фактов и идей. Удается это одному из тысячи, но главное в другом. Сколько бы вы ни совершили, это ничтожно мало по сравнению с тем, что предстоит совершить в будущем вашим преемникам. Познание мира — процесс, не имеющий конца. Вы можете преодолеть значительный отрезок пути к истине, но не зажать ее в кулаке, построить некую времянку, где наука погостит короткий срок, меж тем как вокруг воздвигаются новые здания — разумеется, тоже временные.
Понять все это сразу молодым людям обычно не дано. Нелегко освоиться с таким положением дел и после ряда лет работы. Любому из нас хочется внести ясность в наиболее важные проблемы уже сейчас и предпочтительней всего — в результате собственных усилий. Отсюда — постоянная ошибка — торопливость. Вопрос еще не поставлен по-настоящему, а его уже объявляют исчерпанным, а потом из года в год защищают некогда предложенную гипотезу, вместо того, чтобы двигаться вперед. Формы такого вольного и невольного самообмана различны — замена исследования и анализа догадками и декларациями, метода — интуицией и болтовней, выдающейся за озарения художника, использование недоброкачественных источников, граничащее с фальсификацией, и т.д. Все, что угодно, лишь бы подвести итоговую черту. Вот почему ученый должен уметь смирять себя, сдерживать нетерпение, не преувеличивать ни свои возможности, ни возможности имеющихся у него материалов.
Ложный, преисполненный гордыни подход к науке коренится в психологии человека, всегда переоценивающего свое место в мироздании. Определенную роль играет и ситуация нашей эпохи. Подспудно, а иногда и совершенно открыто признается, что наука бывает первосортная, одаряющая нас обобщениями и теориями, и второсортная, занятая всякими анекдотическими пустячками. В лучшем случае считается, что «копание в мелочах» служит технической, подготовительной работой для ученых с большой буквы, в худшем — что это преступное расточительство народных денег.
Нарастающий на глазах поток информации заставляет задуматься над характером и объемом наших публикаций. В 1966 году, выступая по этому поводу на страницах главной в СССР газеты «Правда», академик В. А. Каргин провозгласил, что печатать необходимо статьи и книги на важные темы, а все маловажные издавать не стоит1. Кое для кого это, вероятно, прозвучало убедительно. Меня же поразило, что подобную нелепость сказал известный ученый. Ведь история [51] культуры дает нам бесчисленные примеры того, как толчком к громадным открытиям оказывались наблюдения над какими-нибудь пустяками и как претенциозные обобщения трансэпохального и трансконтинентального охвата оборачивались пустейшим фарсом. И разве не ясно: объект, кажущийся мизерным одному, представляется исключительно крупным другому. Все так относительно, все масштабы так условны.
Какое же восприятие науки следует противопоставить примитивно-меркантильной точке зрения хозяйственников и организаторов? Как известно, существуют физики-экспериментаторы и физики-теоретики. Есть биологи-систематики, поглощенные описанием различий в члениках усиков и ног девятиста тысяч видов насекомых, и биологи-мыслители, трактующие проблемы жизни, наследственности, эволюции. Археологии, лингвистике, этнографии, искусствоведению тоже нужны как фактологи — раскопщики, архивисты, составители словарей, знатоки почерка старых мастеров, — так и теоретики, социологи. Еще в XVIII веке Август Людвиг Шлецер делил историков на собирателей фактов, аналитиков, сочинителей истории и художников в душе [52].
Грубо говоря, цель одного направления науки — описание и классификация фактов, каталог всех природных явлений и всего, что создал человек. Цель второго — истолкование этих явлений, установление связей между ними, попытка дать обобщающую картину более или менее значительной части вселенной.
Неверно было бы видеть в аналитических штудиях лишь подспорье для синтеза, первый, черновой этап на пути к нему, который желательно проскочить поскорее. Немало ценнейших для человечества выводов получено в итоге кропотливого анализа обширных, но, вроде бы, скучных и ничем не примечательных материалов. Такие выводы, как правило, даже прочнее выводов теоретика, отталкивающегося от генерализованных и уже потому неточных схем. Работа аналитика, систематизатора помимо этого не менее увлекательна, чем труд теоретика. Ученых захватывает преимущественно сам процесс исследования, а не его результат, и поиски решения частного вопроса ничем не отличаются для них от разгадывания мировых загадок. Куда же в конце концов зайдем мы в наших поисках, предсказать вряд ли возможно.
Обращусь теперь к своему жизненному опыту. Я попал в Академию со студенческой скамьи в 1951 году, в тот период, когда нашим гуманитарным наукам приходилось ежедневно доказывать свое право на существование, уверять тех, от кого зависят судьбы ученых, что и археология, и медиевистика, и литературоведение тоже полезны, пусть и не так, как физика или химия, но все же немножко полезны. Ради этого ученые-гуманитарии должны были заниматься темами, озаглавленными как-нибудь погромче и попышнее, чтобы пленить и дремучих невежд, а отнюдь не специальными проблемами, по мнению чиновников, не нужными народу.
Напечатать книгу или защитить диссертацию по типологии кремневых орудий, технике лепки глиняной посуды, хронологии бронзовых украшений археологу было неизмеримо сложнее, чем издать и защитить монографию под названием «Древняя история» какого-либо района. На деле же, для классификации кремней и черепков материал у нас в избытке и можно воспользоваться давно оправдавшими себя методами, а для воссоздания истории по данным раскопок — фактов не
