Ознакомительная версия.
Вспоминал он ее всегда очень тепло, несмотря на первоначальные сложности, нехватку денег и постоянный контроль со стороны посольства. Со своими товарищами-стажерами он потом иногда встречался на сценах советских оперных театров, а на оперы, в которых пел Атлантов, не раз ходил целенаправленно, потому что искренне им восхищался.
После возвращения из Италии Магомаева снова – уже второй раз – пригласили в Большой театр. Но он снова отказался, мотивировав это тем, что он бакинец и хочет жить в родном городе. Хотя причины в общем-то были те же, что и в прошлый раз: и нежелание петь в советских операх, которые там часто ставили, и, что важнее всего, нежелание грызться за место под солнцем, ждать своей очереди на пение, вариться в котле интриг и постоянно выслушивать, что он всего лишь провинциал, который должен быть счастлив, что хоть иногда выходит на самую знаменитую сцену страны.
Он уехал в Баку и вновь стал там солистом Азербайджанского театра оперы и балета. Вот уж где ему давали и свободу самовыражения, и возможность выбирать репертуар, и позволяли совмещать работу в театре с сольными эстрадными концертами, и даже не мешали немного похулиганить на сцене, как он всегда любил.
Обожал я по лестницам падать. В «Тоске» я все время с лестницы летал двадцать ступенек вниз. Специально заказывал такие декорации, чтобы кататься. На публику огромное впечатление производил. Вот эта шалость детская во мне всегда была. Один раз катился, катился. Глаза закрыл и закатился за кулисы. Причем полтуловища у меня за кулисой, где лицо, а ноги торчат на публике. Тогда Мария Биешу пела со мной, и в этой сцене она должна была свечи зажечь и мне поставить, крест бросить и так далее. Тут она меня и спрашивает: «Ну и где теперь ставить свечки?» Я отвечаю: «Иди сюда, за кулисы, тут ведь основная часть меня». «Так публика же не видит!» – «А зачем ей это надо?» А публика и не смеялась вовсе, решив, что это режиссерская задумка такая. Партия Скарпиа, помню, вообще по сравнению с Фигаро была для меня скучна. Просто играть негодяя, злодея, подонка, хоть и красивого, неинтересно. Поэтому я любил немного похулиганить на сцене. Ведь вот когда я занимался бритьем в «Севильском цирюльнике», народ с хохоту умирал в зале. Надо было чем-то занять себя и публику и в «Тоске». Я там чернила придумал. Когда в меня ножом швыряют, я сжимаю в руке шарик с красной акварельной краской, и она, будто кровь, фонтанчиком брызжет на платье партнерши. Акварель смывается. Зрители в шоке. У меня кайф. Правда, пресса, похвалив звучание голоса, эту мою находку обозвала натурализмом. Но это мне еще и тридцати не было. Потом уж я без краски и падений с лестниц обходился.
Но конечно, Магомаев эту свободу отрабатывал – он умел быть благодарным. Он был занят в театре не так много, как остальные артисты, ездил с эстрадными концертами, зарабатывал деньги и славу. Но когда театру было трудно, например летом в несезон сборы были маленькие, и коллективу даже задерживали зарплату, Магомаев приезжал в город, где они гастролировали, и давал на стадионе концерт, сборы с которого шли театру. Такое было даже в Москве, когда летом 1964 года Азербайджанский театр оперы и балета гастролировал на сцене Зеркального театра сада «Эрмитаж». Дела шли неважно, зал мало подходил для оперных и балетных постановок, публике там не нравилось, а выбор в столице был всегда большой. Когда стало ясно, что гастроли принесут одни убытки, из Баку вызвали Магомаева, и вместо опер в Зеркальном театре стали давать его концерты.
За рубежом легче петь. Там тебя принимают, какой ты есть. Если даже споешь хуже, чем прежде, никто не заметит. А дома стоит спеть знакомую всем телезрителям песню или арию чуть иначе, сразу строгое письмо: почему вы во Дворце съездов пели лучше?
Но не все было так радужно – чем известнее он становился, тем пристальнее за ним следили в руководстве Азербайджана. Буквально подсчитывали, сколько времени он проводит за пределами республики, словно ревновали к другим республикам и городам, особенно к Москве, откуда постоянно звонили, приглашая выступать и на радио, и на телевидении, и в концертах, в том числе и правительственных. При этом совершенно не принималось во внимание, что Магомаев и не думает отказываться от своей родины – на всех афишах он значился как азербайджанский певец, к вящей славе своей республики.
Это наблюдение доставляло все больше и больше проблем и наконец в 1966 году вылилось в серьезное столкновение между руководством Азербайджана и «железной леди» советского министерства культуры Екатериной Фурцевой. Дело в том, что Магомаев должен был участвовать в большом концерте, который советские артисты давали в Париже, на сцене знаменитого театра «Олимпия». Но азербайджанские власти решили наказать его за то, что он, дескать, слишком редко бывает в родной республике. А без их разрешения он за границу поехать не имел права.
Время шло, сроки поджимали, но Магомаев тоже не собирался сдаваться. Он знал, что никакой его вины перед родным Азербайджаном нет, все эти обиды существуют только в воображении руководства, возомнившего о себе невесть что, и когда других способов не осталось, обратился лично к министру культуры СССР, то есть к Фурцевой. Та тянуть не стала и сразу же позвонила в Баку. Сообщила, что кандидатура Магомаева утверждена министерством, что в Париже уже афиши с его именем висят и что их упрямство грозит опозорить весь Советский Союз. Она настаивала и делала это так, как умела одна она – спокойно, но с таким металлом в голосе, что было совершенно ясно – отказать невозможно.
Конечно, азербайджанские власти сдались, и прямо в день концерта Магомаев наконец вылетел в Париж. Выступать пришлось без репетиции, но ему было не впервой преодолевать трудности, поэтому спел он как всегда блестяще. Настолько блестяще, что его хорошо запомнил директор театра «Олимпия» Бруно Кокатрикс, да и не только он – Магомаеву начали поступать предложения о гастролях в Европе. Но советские певцы не имели права вести такие переговоры, за них с западными импресарио общались представители Госконцерта. А они… то ли специально так сделали, то ли от жадности совсем потеряли голову, но запросили такую огромную сумму, что переговоры так и окончились ничем.
Через три года Бруно Кокатрикс все же организовал гастроли Магомаева в Париж. За это время он стал в СССР еще более знаменитым, да и за рубеж его не раз приглашали. Правда, не по всем приглашениям удавалось ездить, потому что выпускали его редко и очень неохотно. Например, на гастроли в финский оперный театр не отпустили и даже в известность не поставили. Поскольку Магомаев получил копию приглашения, он обратился в Госконцерт уже сам. Но там ему ответили, что им эти гастроли невыгодны, поэтому они их не интересуют. Интересы же и выгода артистов во внимание не принимались, их в Госконцерте рассматривали только с одной стороны – как способ добывания валюты. Собственно говоря, почему его и отпустили на вторые гастроли во Францию (на этот раз с Эдитой Пьехой и Ленинградским мюзик-холлом) – там предложили очень хорошие деньги.
Ознакомительная версия.
