Над горами посерело. Кукушкин просунулся в пролом и влез вовнутрь.
– Ну?! – нетерпеливо спросил лейтенант.
– Кто его знает? Вроде нет ничего. – Не уверен в себе сапёр, совсем не уверен. Эх, если б Ермак не так устал!
Лейтенант выругался: плечами пожимает – болван, ковыряется, будто бы вся жизнь впереди! Ну, кривая, вывози!
– Заходим! И не трогать мне ничего! Ни к чему не прикасаться! Голову отверну! Если на плечах останется…
Старая крепость внутри делилась надвое. Получалось что-то вроде двух двориков с одной общей стеной между ними. Кукушкин попал в тот, что поменьше. Ладно, и то хлеб. Большой дворик проверять пока Потапов не решился. Не полезем туда, и вся недолга! Передневать и тут можно. А к вечеру Ермак отдохнёт – тогда и проверим. Главное – с чужих глаз убрались. Теперь – всё наше будет! До ночи можно отдыхать, в себя приходить. Курево есть, жратва тоже. С водой, правда, плоховато. Почти всю на марше выпили. И добыть её негде. Один день протянуть можно, а вот второй – вряд ли. Без жратвы – можно, без воды – хана…
Лейтенант шершавым языком обтёр пересохшие губы. Во второй – последней – фляге плескалось ещё граммов триста. Но впереди ещё день и ночь. Потапов повертел флягу в руках и с сожалением засунул её обратно в рюкзак.
Крепость была расположена у самой дороги, на небольшом бугре. При желании можно было и не спускаться к самой дороге, а бить прямо из-за стен. Конечно, ночью чем ближе, тем эффективней, но толстые стены были таким прекрасным укрытием, что вылезать из-за них было жалко. Надо только в большом дворике осмотреться. На всякий случай. Вот только Ермак отдохнёт – и осмотреться. Ермаку Потапов верил. А то, что он утром дурака валял, так это от усталости. Человек и тот с устатку соображает плохо – так что ж от скотины бессловесной требовать? Отдохнёт – войдёт в чувство.
Ермак не спал. Слонялся меж солдат и клянчил воду. Некоторые делились, но всё равно мало. Да и сколько ему перепадало, коль во флягах хорошо если на донышке плещется. Собачью воду тащил проводник. Но тут и на одного двух фляг не хватает, а если ещё собаку поить! Из своих запасов Кукушкин и так не более трёх глотков отпил, а вода всё равно закончилась. Попробуй удержи собаку, объясни ей, что ни колодцев, ни родников тут и за сто верст не найдёшь. Жара-то какая, и ходить ещё две ночи, не останавливаясь! И день весь без движения на самом солнцепёке. Тут канистры мало будет, да и где она – канистра? Солдат потрепал Ермака по загривку, жалостливо потрепал, извиняясь, что так получается…
Потапов ворочался на камнях. Отяжелевшее, разбитое переходом и нервотрёпкой, тело словно налилось чугуном. Плечи, натруженные ремнями, горели. Мгновение казалось, что тяжеленный рюкзак так и остался висеть на спине, будто бы и не снимал его лейтенант. До того мышцы к тяжести привыкли, что и освобождения от неё не почувствовали. Видно, уже не способны были. Под спиной оказался мелкий острый камень, но приподниматься, чтобы отбросить его, было лень. Солнце вылезло из-за гор, но ещё не грело. Липкий, холодный пот, заливший все тело, остыл. Волглое, противное бельё холодило спину и грудь. Лейтенанта бил озноб. Сон не шёл. Пить хотелось ужасно, но Потапов знал, что нельзя. И напиться не напьёшься, и воду последнюю истратишь. Терпеть надо. Постараться заснуть, о воде не думать. Глотку – как наждаком натёрли. Губы склеились, слиплись. Застыла спёкшаяся слюна коркой. Шевельнёшь губами – корка лопается. Больно… В речке бы сейчас искупаться!
Ермак пристроился к Кукушкину, навалился на бок, ткнулся носом в подложенный под голову рюкзак. Сапёр обнял собаку ласково, заглянул в глаза просящие. Ну нет у меня воды, понимаешь, нет! Ты ведь сам всё выпил, пока шли. И взять негде, брат… Такая вот у нас с тобой жизнь. Терпеть надо. Эй, Ермак, Ермак! Кто ж придумал вас, животин несчастных, на войну призывать? Тут и человеку-то порой хоть по-волчьи завой, а тебе, собачатине, небось, и подавно…
Малыш был шустрый, чёрненький с жёлтым. Морда тёплая, сопливая, добродушная. По вольеру вечно ползает – передние лапки уже окрепли, выпрямились, а задние не держат ещё, так и ползёт – зад по земле волочится; во все углы тычется, ищет чего-то. А как на все четыре поднялся, так и не остановишь совсем. Всё в движении, всё в походе. За это Ермаком и прозвали. За походы по всему собачьему питомнику. Подрос малыш маленько, выпрямился, грудь налилась – начали его на площадку водить, чтоб привыкал потихоньку. На площадке интересно, весело. Барьеры разные понаставлены, брёвна, лестницы. Собаки мечутся, через заборы прыгают, на "куклу-чучело" бросаются. У "куклы" рукава длинные, ватные, до колен болтаются. Молодняк на них – как бык на тряпку. Схватят зубами и давай таскать! Да ещё и с рыком. "Кукла" рукав вырывает, да иногда так сильно, что молодняк лапами от земли отрывается, но зубов не разжимает – держится. Злится молодняк, рычит, в раж входит. Те, кто постарше, поопытней, те за рукавами уже не охотятся. Прямо в глотку норовят! Страшенные псы, могучие. Грудь сама себя шире. На границу пойдут или в колонии. Звери! Чисто звери! Чуть что – и в глотку…
Ермак тоже за рукавами гонялся, но к глотке не лез. Не получал от этого удовольствия. Зато палки, инструктором брошенные, всегда первым находил. Куда б ни забросили. Интересно в травке повозиться, палочку найти. Хотя по правде – чего её искать? Она ж за версту инструктором пахнет.
Как-то раз бросил инструктор вместо палки кусочек какой-то, в красную тряпочку завёрнутый. То ли свёрток какой, то ли брикет… Не поймёшь сразу. Пах он, правда, неприятно, резко как-то. Ермаку без разницы – что свёрток, что палка. Найти его труда не составило, но только за него зубами, чтоб назад инструктору отнести, – как тот длинной плёткой, да по лапам! Взвыл Ермак от боли и обиды! В первый раз в жизни захотелось до глотки добраться. Но инструктор опытный. Таких, как Ермак, уже не один десяток через него прошёл. Плётка так и свищет. Попробуй подступись! Враз по рёбрам схлопочешь!
Мало-помалу привык Ермак этот запах отыскивать и рядом усаживаться. Чин чинарём – передними лапами к запаху. Привык и не трогать пакетики эти, хоть и очень хотелось укусить. Уж больно запах противный. Но не трогал – кому ж охота плёткой по лапам?! Скалиться, правда, не запрещено. Зубы показывать можно – только трогать не моги! Привык Ермак. На площадке тихо становилось, когда он очередной пакетик искал. И находил всегда, куда б ни спрятали. Хоть бы и в землю закопали.
Потом Кукушкин появился. От него теплом веяло и пахло пряно. Кусочки сахара, что он из столовой солдатской для Ермака воровал, всегда шинелькой пахли. Вкусно так. И плётки у него в руках никогда не было. На собаку свою не кричал ни разу. На него – кричали. Прапорщик раз даже плёткой собачьей – хлыстом – замахнулся. А Кукушкин никогда ни на кого не кричал. Только сгорбливался покорно, когда его ругали. А после Ермака по шее, как кота какого-нибудь, гладил. И приговаривал что-то печально. Жаловался… Ермаку хозяина нового жаль было. Что б не ругали его, старался Ермак проводника своего не подводить. Осторожно работал, внимательно.
