Александр Александров-Федотов - Ты покоришься мне, тигр!

И уж на кого совсем не хотелось быть похожим, так, это на укротителя тигров Франца Тальмана. После представления я спросил своего приятеля:

— Кто здесь зверь? Тигр или человек?

— Этот человек — зверь, — ответил приятель.

На эту грубую, бестактную работу было противно смотреть. Ни о какой психологической дрессировке здесь и речи быть не могло. Порой казалось, что сейчас звери будут укрощать укротителя.

Не нравились мне также Лаци Кайтер и Шауэр. Их бесконечные пирамиды не имели законченной скульптурной четкости и походили одна на другую. Построения эти были так статичны, что в них пропадала красота движений и мощь зверей. Сольные трюки отсутствовали вовсе. Одним словом — скука.

Нет, такой «стиль» совсем был не по мне.

Архитектор но профессии, капитан А. Шнейдер, как он именовал себя, выпускал на манеж сто львов. Он так и писал на афише «100 львов Капитана Шнейдера».

Хотя на манеж выпускали не сто львов, а шестьдесят от силы, но было так тесно, что, как говорится, яблоку упасть было негде, несмотря на то, что центральная клетка уславливалась за барьером манежа.

Никакой дрессировки, никаких трюков капитан не показывал. Соль была не в этом. Шнейдер расхаживал среди зверей, ласкал, давал дружеские шлепки, таскал лежащих львов за хвосты или гривы, бросал большие куски мяса им прямо в пасти. Иногда звери затевали драку, укротитель вмёшивался и устанавливал мир и спокойствие. Весь эффект был в том, что львы не трогали человека, а, наоборот, ласкались к нему.

Зрителей поражала красота и внушительность львиного стада, пасущегося как бы на свободе. Но это было скорее обозрение, а не номер цирковой дрессировки.

Свое пребывание в клетке Шнейдер сопровождал остротами и шутками. Лев зарычит, он говорит ему: «Замолчи! Разговаривать здесь могу только я». Лев ворчит, а дрессировщик ему: «Ну что? Ты опять поссорился с тещей?» дальше все в таком духе. (Как видите, пресловутая «теща» уже давно обслуживает человечество.)

Однажды, когда Шнейдер был еще в клетке, в цирк погас свет. Публика взволновалась. Еще бы! Оказаться в стаде львов, пусть и ласковых. Шнейдер крикнул:

— Спокойно, господа! С вами ничего не может случиться. Подождите минуточку, сейчас зажжется свет, и вы увидите, жив я или нет.

Завидное самообладание!

Не менее интересным было и выступление То-Рама.

Австриец по происхождению, инженер-химик по профессии, в одно прекрасное время он сделался гипнотизером животных. Он построил свой номер как бы на черной магии, он был не то факир, не то гипнотизер. Впрочем, возможно, что он делал это без всякого юмора, на полном серьезе. Ведь недаром же на афише сообщалось о его научных экспериментах.

Гипнотизируя птиц, кроликов, львов и крокодилов, То-Рама доводил их до состояния каталепсии. Загипнотизировав льва, он дразнил его куском мяса, поднося к пасти, лев же, как бы утратив способность обоняния, был неподвижен.

Приведя в такое же состояние крокодила, он широко открывал животному пасть и оставлял его в этом положении долго, до следующей манипуляции.

Это представление было довольно любопытно, но к подлинному искусству не имело отношения. Впоследствии То-Рама оставил зверей и открыл парикмахерскую.

Конкурировали с мужчинами в дрессировке хищников женщины. Они проявляли смелость и отвагу, что не мешало порой заканчиваться их номерам трагическим исходом.

Больше всего, пожалуй, мне понравился Карл Зембах.

Высокий, статный, спокойный, он демонстрировал сильную дрессировку, в которой львы были по-настоящему «царями зверей». Он возбуждал хищников, умело дразнил их звериные инстинкты. Надо быть очень сильным, смелым и самоуверенным человеком, чтобы не побояться довести зверей до такой ярости и не сомневаться, что сможешь, привести их в спокойное состояние.

Перебрав в памяти всех известных мне дрессировщиков, я не захотел кому подражать. Ни один номер в целом не удовлетворял меня.

Я решил, что лучше всего пойти своим путем, как делал в своих прежних номерах. Быть может, мне посчастливится найти свою поэзию и романтику, свой стиль в дрессировке хищников.

Как только обнаружилась «взаимность» леопардов, я начал с ними заниматься. Заключались занятия в следующем.

Половина положенной порции мяса нарезалась на маленькие кусочки. Подцепив на в вилку, я просовывал их через прутья, но отдавал не просто, а как вознаграждение: леопард должен был проделать нужное движение, то пойти за мясом вправо, то влево, то подняться на задние лапы. Их пассажи я сопровождал ласковыми, поощрительными приговорами. Но иногда, чтобы напомнить о своей власти, переходил и на повелительно-приказывающий тон.

Так постепенно, я обходил всех. Теперь они уже не были ли для меня все «на одно лицо», я легко различал на их мордах свойственные каждому особенности в выражении чувств.

Вторую половину порции я скармливал им целиком после урока. Каждый поедал ее в соответствии со своим характером. В общем-то, к мясу они относились спокойно, за исключением Фифи, которая почему-то обязательно с яростью набрасывалась на кусок, подминала его под себя, занимала угрожающе-оборонительное положение и рычала на меня и служителя. Мы отходили в Сторону, она успокаивалась и принималась за свою трапезу. После обеда я да вал им пить в неограниченном  количестве. Надо сказать, что леопарды пьют мало, только в жаркие дни приходится давать воду четыре-пять раз.

Напившись, они с удовольствием приступают к своему туалету. Закончив прихорашиваться, принимают самые удобные и вольные позы и крепко засыпают. Урок и кормление длятся три часа. Днем урок повторяется без мяса, вечером тоже, но с угощением.

Я приходил к своим подопечным и ночью, из любопытства: а что звери делают по ночам. Мне казалось, что ночью они ведут себя по-другому, чем днем. Но ночью звери спали, их природный инстинкт притупился в неволе, и они приспособились к новому распорядку дня. Не скрою, что наблюдать спящих в причудливых позах животных доставляло мне истинное наслаждение.

В такие спокойные минуты хорошо думалось. И я снова и снова перебирал поступки свои и зверей, стараясь нащупать правильную линию поведения. Я чувствовал, что все у меня получается еще, непрофессионально, неловко, некрасиво. Начну сыпать опилки, — половину растеряю около клетки; хочу поддеть, вилкой мясо — вилка не втыкается; протягиваю мясо зверю — ему неудобно взять; воду ставлю — проливаю на себя и в клетку; опускаю шибр[3] — заедает; близко к клеткам подходить не решаюсь, боюсь, оцарапают. И весь я какой-то скованный.

Все эти, казалось бы, мелочи имеют большое значение для будущей работы. Вспоминался мне при этом униформист Бакинского цирка А. Золотарев. Приводя в порядок манеж после конных номеров, он делал это так ловко, быстро и красиво, что всегда срывал аплодисменты. Он работал словно под музыку. А может быть, музыка и действительно звучала у него в душе.