Штаб разместился у Шведагона, но в университете остались «ударные группы», которые отвечали за срыв экзаменов. Дело в том, что в университете осталось несколько десятков штрейкбрехеров, тех «шелковых лоунджи», что хозяйничали раньше в студенческом совете, остались их подпевалы, сынки помещиков и чиновников. Надо было не допустить их к экзаменационным столам. Сделано это было так. Перед входом в каждое здание ложился забастовщик, и тому, кто хотел пройти внутрь, пришлось бы через него перешагнуть. Но нельзя нанести тяжелее оскорбления буддисту, чем перешагнуть через него. После такого оскорбления забастовщики за себя не ручались, и вряд ли кто осмелился бы осудить их за разбитый нос или синяк под глазом у оскорбителя. Знали об этом и «шелковые лоунджи». Экзамены были сорваны.
Тем временем «мозговой центр» готовил список требований к английским властям. В них были включены требования о восстановлении исключенных Ко Ну и Ко Аун Сана, требование демократизации университета, введения в его правление представителя студентов и другие.
А пока требования писались, делегаты забастовщиков разъехались по всей стране, призывая мандалайцев и таунджийцев, промцев и студентов Бассейна поддержать забастовщиков. Надо было быть в Бирме в те дни, чтобы увидеть, как сразу и горячо откликнулись на этот призыв бирманские студенты и школьники. Почти во всех школах, колледжах и институтах Бирмы занятия приостановились. В результате министерству просвещения пришлось перенести экзамены на более поздний срок.
С утра к шведагонскому холму собирались рангунцы. Тут были и родители забастовщиков, и знакомые, и просто сочувствующие. Многие несли узелки с завтраками, гроздья бананов, манго. Шведагонский холм казался местом праздничного гуляния. А власти ничего поделать не могли. Каждый может пойти к пагоде Шведагон. Нет такого правила, чтобы запретить это рангунцам.
Заволновались даже умеренные политики, бросили на время грызню в игрушечной палате и с завидным единодушием стали выражать свое сочувствие студентам, солидарность с ними. Часть их даже создала комитет помощи бастующим.
Приезжал к студентам У Со, тот, что начал карьеру адвокатом Сая Сана, и даже сам министр просвещения, нелюбимый Аун Саном Ба Mo, отправился к студентам с выражением сочувствия. Его визит был встречен холодно. Порядки в университете держались с его одобрения, и до забастовки он ничем не выражал своего несогласия с ними.
Но в то время Ба Mo, чувствуя, что англичане его недостаточно ценят, собирался уйти в оппозицию и создавал свою собственную партию, которую назвал «Синьета», что значит по-бирмански «Беднота».
Забастовка кончилась победой студентов. В конце концов Ко Аун Сан и Ко Ну были восстановлены в университете, в правление университета был введен представитель студентов, и закон об университете власти обещали рассмотреть в самое ближайшее время.
10 мая забастовка была прекращена, и студенты во главе со своими лидерами вернулись на берег озера Инья, в университет.
Главным в забастовке была не только победа студентов, не то, что эта победа была одновременно победой такинов и не то, что с этих пор имя Аун Сана стало пользоваться в Бирме все растущей популярностью, а главным было рождение в ходе забастовки Всебирманского союза студентов. Колледжи и институты страны присылали в Рангун своих представителей, которые выражали солидарность с бастующими и в переговорах с «мозговым центром» договорились о том, чтобы созвать конференцию студентов.
Конференция открылась за день до конца забастовки, 9 мая, и на ней 35 высших и средних учебных заведений Бирмы объединились во Всебирманский союз студентов. Первым президентом был избран Рашид.
На следующий год президентом его стал Ко Аун Сан.
6
После окончания забастовки Аун Сан вернулся в университет. Несмотря на то, что с каждым днем все меньше времени оставалось на учебу, он решил все-таки получить диплом. Он жил все в той же сто девятой комнате общежития, что давало возможность каждому гостю повторять надоевшую уже Аун Сану шутку о том, что он живет в тени сто девятой статьи английского уголовного кодекса, в которой говорилось что-то о возможности выдачи денежного залога и передачи преступника на поруки.
Теперь Аун Сан большую часть времени проводил в библиотеке университетского совета. Там иногда и спал на скамейке. Студенты и другие «подозрительные личности» могли появиться в совете в любое время дня и ночи, и как-то повелось, что бессменным дежурным в совете был Ко Аун Сан. Старик сторож приносил ему горячий чай — Аун Сан благодарил его рассеянно и снова углублялся в книгу.
Весной следующего года он с отличием защитил диплом, но университета не покинул, а остался в аспирантуре по международному праву. «Мне не хватает знаний, — жаловался Аун Сан друзьям, — и вот разрываюсь. Стране нужны политики образованные».
На каникулы он не поехал домой — некогда было, дела студенческие не оставляли уже свободного времени. Больше года он не видал мать, скучал без нее, но не смел написать ей, чтобы приехала. Она приехала сама, остановилась у родственников в пригороде. Когда Аун Сан узнал о ее приезде, у него сидел один из его друзей. Разговор был важным, и Аун Сан, чтобы не прерывать его, попросил товарища доехать с ним до родственников.
До Су разволновалась, увидев сына, засуетилась, стала доставать гостинцы — и говорила, говорила…
Аун Сан сидел, нахмурившись, еле отвечал ей, можно было подумать, что он вовсе не рад ее приезду. Товарищ старался вставлять свои реплики, чтобы как-то раскачать Аун Сана. А тот еще больше замыкался. Потом встал, попрощался с матерью и ушел.
Товарищ догнал его уже на улице.
— Чего же ты?
— Не приставай.
Через несколько дней они снова вдвоем поехали провожать До Су на вокзал. Когда поезд тронулся, Аун Сан сделал несколько шагов по платформе, будто хотел сказать что-то важное. Но остановился и так и не поднял головы, пока поезд не набрал скорость. А потом вдруг упал на колени на платформе, сложил руки ладонями вместе и поклонился до земли. Мать видела сына, может, секунду всего, пока поезд не скрылся за поворотом.
На обратном пути Аун Сан вдруг сказал товарищу:
— Ты знаешь ведь, я самый младший у нас в семье. И меня все любят. И у матери я самый любимый. А я ей не пишу совсем. Она не имеет ничего против того, что я занимаюсь политикой, — у нас в семье все политики. Но ей кажется, что я ее недостаточно люблю. И мне ее очень жалко.
Через несколько недель после этого Аун Сан неожиданно собрался, попрощался с товарищами, передал все дела заместителю и уехал в Натмаук. Его не было недели две. А однажды вечером, часов в десять, он объявился у Тейн Пе, который уже ушел из университета и жил на Барр-стрит. Аун Сан был неузнаваем. В новых лоунджи, в новой рубашке, поправившийся, веселый, в новых ботинках и аккуратно подстриженный. В руке у него был черный сундучок. Тейн Пе выглянул в окно, терзаемый страшными подозрениями. Так и есть — там стоит извозчик. Это уже было совсем необыкновенным расточительством.
