Они пришли ко мне на другой день в восемь часов утра и тронули меня, подарив большой футляр с двадцатью четырьмя восьмидюймовыми фигурками из саксонского фарфора. Я, впрочем, вернул им книгу, предупредив, что их арестуют, если они осмелятся еще гулять по Парижу со своей лотереей. Я лично отнес в тот же день двадцать четыре красивые фигурки м-ль де ла М-р. Это был весьма богатый подарок, и ее тетя рассыпалась в благодарностях.
Несколько дней спустя, это было 28 марта, я направился очень рано за дамами, которые завтракали у Ламбертини с Тирета и повез их на Гревскую площадь, держа м-ль де ла М-р у себя на коленях. Дамы, все трое, уселись непосредственно у окна, опираясь локтями на верх ограждения, чтобы не мешать нам видеть. У окна было две створки, обе были подняты к третьему этажу и, находясь позади дам, мы должны были также присесть; поскольку стоя мы не могли ничего увидеть. Мне приходится объяснить читателю все эти обстоятельства. У нас хватило терпения находиться постоянно в этом положении все четыре часа, пока длился этот ужасный спектакль. Я не буду о нем ничего говорить, потому что это затянется слишком на долго, и к тому же это известно всему свету. Дамиен был фанатик, который попытался убить Луи XV, полагая, что совершает доброе дело. Он ничего ему не сделал, только проткнул слегка кожу, но это неважно. Народ настаивал на казни, называя его чудовищем, которое выблевал ад, чтобы убить лучшего из королей, которого следовало обожать и которого называли Любимым (le Bien-Aimé ). Между тем, это тот самый народ, который истребил всю королевскую семью, всю знать Франции и всех тех, кто придал нации ее прекрасный характер, заставлявший ее предпочитать, любить и брать за образец для всех остальных народов. Народ Франции, говорит сам г-н де Вольтер, — самый отвратительный из всех. Хамелеон, принимающий любые цвета и способный на все, что велит ему начальник, хорошего или дурного. От казни Дамиена я вынужден был отвести взор, когда раздался рев толпы, а у него осталась лишь половина тела, но эта Ламбертини и м-м XXХ не отвернулись; и это не было свидетельством черствости их сердец. Они мне сказали, и я должен был сделать вид, что им поверил, что они не могут чувствовать сострадание к такому монстру, так они любили Луи XV. Правда, однако, что Тирета держал м-м XXХ в такой странной позиции все время, пока длилась экзекуция, что, возможно, это стало причиной того, что она не осмеливалась ни двинуться, ни повернуть голову.
Находясь сзади нее и сильно прижавшись к ней, он задрал повыше ее платье, чтобы не ставить свои ноги поверх него. Но затем я увидел, лорнируя их, что он задрал платье немного больше, чем нужно; впрочем, решив, что не хочу ни прерывать предприятие моего друга, ни мешать м-м XXХ, я занял позицию позади своего предмета обожания, так, чтобы ее тетя могла быть уверена, что то, что ей делает Тирета, не видно ни мне, ни ее племяннице. Я слушал перемещения платья в течение целых двух часов и, находя мероприятие весьма занятным, не отклонялся от принятой позиции. Я восхищался про себя добрым аппетитом Тирета даже больше, чем его отвагой, потому что в последнем отношении я часто бывал так же храбр, как и он.
Когда я увидел, в конце действа, что м-м XXХ встает, я также отвернулся. Я увидел своего друга веселым, свежим и спокойным, как будто ничего не было, но дама показалась мне более задумчивой и серьезной, чем обычно. Она оказалась в фатальной необходимости утаить и спокойно пережить то, что ей учинил грубиян, с тем, чтобы не насмешить Ламбертини и не открыть своей племяннице тайн, которых та должна была еще не знать.
Я отвез Ламбертини до ее дверей, попросив оставить мне Тирета, поскольку имел к нему дело. Затем я доставил к ее дому на улице Сен-Андре-дез-Арт м-м XXХ, которая просила меня прийти к ней завтра, поскольку хотела мне что-то сказать. Я отметил, что она не попрощалась с моим другом. Я повел его обедать к Ланделю, торговцу вин, в отель Дебюсси, где подавали превосходное скоромное и постное за шесть франков с головы.
— Что ты делал, — спросил я его, — позади м-м XXХ?
— Я был уверен, что ни ты, ни другие ничего не видели.
— Это возможно; но видя начало маневра и предвидя то, что ты собираешься проделать, я стал так, чтобы помешать видеть то, что ты делаешь, м-ль де ла М-р и этой Ламбертини. Я представлял себе, что ты делаешь, и восхищался твоим аппетитом; Но м-м XXХ рассердилась.
— Она притворялась, потому что держалась спокойно два часа подряд, и мне не приходит в голову ничто иное, чем то, что я доставлял ей удовольствие.
— Я тоже так думаю; но ее самолюбие должно внушить ей, что ты проявил к ней неуважение, и действительно это так! Ты видишь, она на тебя надулась, и она хочет завтра поговорить со мной.
— Но, полагаю, она не будет говорить с тобой об этом пустяке. Тогда она будет выглядеть дурой.
— Почему нет? Ты не знаешь набожных. Они бывают рады случаю выложить подобную исповедь третьим лицам, проливая слезы, особенно, когда они некрасивы. Может быть, м-м XXХ рассчитывает на сатисфакцию, и я с удовольствием в этом поучаствую…
— Я не знаю, на какого рода сатисфакцию она может претендовать. Если она не была согласна, она вполне могла влепить мне удар ногой, от которого я бы свалился с лестницы навзничь на спину.
— Ламбертини тоже на тебя сердится, я это заметил. Возможно, она тоже кое-что видела, и находит, что ты ею пренебрег.
— Эта Ламбертини сердится на меня по другой причине. Вчера ночью я устроил скандал и к вечеру должен освободить помещение.
— Тем лучше?
— Тем лучше. Вот какая история. Вчера к вечеру молодой человек, служащий на ферме, которого старая генуэзская плутовка привела к нам ужинать, проиграв сорок луи в Пти Паке, швырнул карты в нос моей хозяйке, назвав ее воровкой. Я взял подсвечник и погасил свечу о его физиономию, по правде говоря, с риском, что выбью ему глаз, но в глаз не попал. Он бросился к шпаге, подняв крик, и если бы генуэзка не заступила ему дорогу, у нас был бы мертвец, так как я обнажил свою. Несчастный, увидев в зеркале свой шрам, пришел в такую ярость, что утихомирить его было возможно, только вернув его деньги. Их ему и вернули, несмотря на мое упорное нежелание, поскольку вернуть их можно было, только признав плутовство. Это стало причиной очень едкого диспута у меня с Ламбертини, когда молодой человек ушел. Она сказала, что ничего не произошло, и что мы поимели бы сорок луи, если бы я не вмешался; что это она, а не я, была оскорблена, и что, проявив хладнокровие, добавила генуэзка, мы бы имели его еще долго, в то время как теперь один бог знает, что он будет делать со шрамом, который оставила горящая свеча на его лице. Раздраженный бесчестной моралью этих мошенников, я послал их… подальше, моя дорогая хозяйка сказала, что я нищий. Если бы не пришел г-н Ленуар, я бы задал ей выволочку. Они мне говорили успокоиться, но я слишком разгорячился. Я сказал приличному человеку, что его любовница назвала меня нищим, что она шлюха, что она мне не кузина и что я съезжаю сегодня. Говоря так, я поднялся к себе в комнату и там заперся. В два часа я пойду забрать мои вещи и выпью завтра утром с тобой кофе.
