Не воспользоваться сей неуклюжей нерасторопностью прямого и косвенного начальства было бы грешно. Поблагодарив в душе бравых, но медлительных писарей и столоначальников из морского министерства, Крылов так распределил свободный год: обучение и еще раз обучение — самого себя и… Титова.
Как засвидетельствовано академиком, ученик и учитель поменялись ролями: «В то время на Франко-Русском заводе строился броненосец «Наварин», и я частенько забегал на Галерный островок проведать Петра Акиндиновича и увидеть что-нибудь новенькое.
Как-то раз он мне и говорит:
— Хоть ты теперь и профессор, да и чин у тебя другой, а я все тебя мичманом буду звать. Так вот, мичман, вижу я, ты по цифирному делу мастак. Обучи ты меня этой цифири, сколько ее для моего дела нужно, — только никому не говори, а то меня засмеют.
…Так мы в два года прошли элементарную алгебру, тригонометрию, начала аналитической геометрии, начала дифференциального и интегрального исчисления, основания статики, основания о сопротивлении материалов и начала теории корабля. Титову было 48–49 лет».
С обучением собственным у Крылова возникли неожиданные препятствия: разрешение от непосредственного начальства посещать лекции встретило протест у начальства Петербургского университета. Положение министерства народного просвещения разрешало допуск к университетским занятиям лишь тем, кто окончил классическую гимназию. Ни училище, ни академия к подобному разряду не относились.
Препятствие было преодолено, но зарубка о казуистике в памяти осталась. Запал сарказма, накопленный в разных инстанциях при поступлении в университет, впоследствии нашел выход на заседании Междуведомственной комиссии по улучшению средней общеобразовательной школы. Не поздоровилось на этой комиссии и самому ее председателю, реакционному министру Н.П. Боголепову, досталось и морскому ведомству. В результате вбивания в кадетские головы схоластических, не применяемых в жизни предметов ученики «синекдоху знают, амфибрахий с амфибией не смешивают, а десяти слов толково и грамотно написать не умеют», — говорил преподаватель Морского корпуса капитан Крылов в 1900 году.
А пока что вольнослушатель Петербургского университета усердно слушал курс по теории вероятностей, читаемый академиком А.А. Марковым, курс теоретической механики профессора Д.К. Бобылева.
Эти и другие ученые, последователи гениальных русских математиков М.В. Остроградского и П.Л. Чебышева, оказали огромное влияние на исследовательскую, инженерную и педагогическую деятельность Крылова.
Основатель петербургской математической школы Пафнутий Львович Чебышев, по убеждению Крылова, оперировал «топ разумной строгостью, которая, предохраняя от ошибок, сообщает непреложность выводам».
Пропагандист великого Чебышева — так можно назвать Крылова.
Отлично понимая, что за именем и трудами Чебышева стоит вся русская наука, молодой преподаватель Морской академии настоятельно рекомендовал слушателям использовать в их будущих разработках именно чебышевские труды. Сам подготавливает «Новый метод расчета элементов подводной части судна», основанный на «правиле Чебышева», более простом и точном, чем у англичан Ранкина и Симпсона.
С точки зрения Крылова, труды Чебышева по теории приближенных функций, его изыскания о приближенных вычислениях, его теория вероятностей использовались в практике неоценимо мало.
Подобное положение нельзя было считать нормальным, и Крылов со свойственной ему энергией и присущей прямотой в высказывании мнения буквально ринулся в бой за труды великого русского математика.
7 мая 1891 года собрание корабельных инженеров, проводившееся в конференц-зале Технического общества, было невероятно взбудоражено внешне спокойным, но очень резким по содержанию выступлением мало кому известного поручика.
Собственно, слов было произнесено совсем немного.
Будоражили собрание формулы и цифры, которые поручик молниеносно выводил мелом на обычной классной доске. Из доказательств поручика выходило, что те, кто рассчитывает корабельные площади и элементы по способу Симпсона, а не Чебышева, допускают погрешности в два раза больше и при этом на расчет в 10 раз больше теряется времени. Руководствуясь специальным приказом по использованию при расчетах «способа Симпсона», грешили, следовательно, все. Но все присутствующие понимали, что выкладки поручика по Адмиралтейству направлены на тех, кто отдал приказ и всячески его поддерживал.
— Таким образом, — заключил свое выступление поручик, — еще на бумаге, в зародыше, мы вольно калечим свои корабли и попусту разбазариваем на это время.
— Господа, кто этот храбрейший из поручиков, так неэффектно совершивший на наших глазах харакири? — продолжалась дискуссия в буфете.
— Говорят, преподаватель Морского корпуса, только что выпустившийся из академии… кажется, Крылов.
— А! Тогда я предлагаю пари — он будет протирать рукава мундира до конца дней своих, растолковывая нашим морским бурсакам, что есть из себя корень квадратный, — дороги в ведомства Морского технического комитета ему заказаны… не желаете, господа?
— Почему вы так думаете, капитан?
— Я не думаю — знаю: у нас русский из русских и тот Бринк или в лучшем случае — Гольц-оф-ф.
— Но что он такое преступил, господа? — задал вопрос неуверенно нетрезвый голос.
— Назвал вещи своими именами, прапорщик, а это — баль-ш-шая роскошь для господ субалтерн-офицеров…
А несколько дней спустя отец Крылова, повстречавшись с Чебышевым, рассказал ему о происшествии в Техническом обществе, естественно умолчав имя поручика. Выслушав, Чебышев как-то по-особенному рассеянно сказал:
— Ну что ж, одинаково точно.
— Точность, коль вы, Пафнутий Львович, говорите, одинакова, но старики делали свои вычисления две недели, а моряк по вашему способу — шесть часов, — недоумевая но поводу особой рассеянности ученого, возразил Николай Александрович.
— Да верю я вам, верю, да толку-то? Обретет лишь шишки ваш милый моряк-поручик… Погодите-ка, погодите… уж не ваш ли это Алеша, Николай Александрович?
Уж как он обошел этот вопрос ученого, Крылов-старший умалчивал, а сыну говорил впоследствии, детально восстанавливая беседу с математиком:
— Я понимаю, такие столпы науки, как Пафнутий Львович, не артисты, радующиеся любому успеху, что манне небесной, но ты бы видел, друг Алеша, с каким удовлетворением он приглаживал бороду, слушая мое сообщение. Нездоров, от нездоровья рассеян, а глаза так и засверкали искорками восторга.
О делах, имеющих непосредственное отношение к сыну, Крылов-старший полагал для себя говорить «в превосходной степени».
