Из философов, пожалуй, Бэкон первый понял значение метода в научных исследованиях. Он утверждал: гениальность многих древних философов была затрачена бесплодно, направлена по ложному пути, потому что у них отсутствовал настоящий метод исследования.
Понимал ли это и Гарвей, когда, работая с Фабрицием, был поражен хаотическим состоянием науки? Трудно сказать. Одно только ясно: в Падуанской медицинской школе, где опыт приобрел первенствующее значение, Гарвей сумел полностью развернуть свой незаурядный талант исследователя.
Когда студентом Гарвей дорвался до самостоятельной работы, вряд ли он думал кого-то опровергать и что-то уничтожать. У него просто появилась непреоборимая потребность внести немного света в темные лабиринты физиологической науки.
Светильник был уже зажжен до него. Предшественники подготовили почву. Но зажженный ими свет горел робко и неуверенно, освещал только отдельные уголки знания, не охватывая его целиком. И эти отдельные, вырванные у тьмы островки не объединяла ни одна сколько-нибудь ясная и четкая доктрина.
Гарвей размышлял: «Опыт… Как много он значит… Я могу, например, предположить, что артерии где-то соединяются с венами, — опыт покажет, верно ли мое предположение. Если я ошибся, это потребует новых опытов. Так создается логическая цепь, она поведет меня дальше, и все время эксперимент будет спасать меня от вступления на ложный путь…»
Падуанский университет, где учился Гарвей
Он вскрывал и препарировал без устали, он много занимался и опытами на животных. Места соединения вен и артерий не были обнаружены.
И неудивительно, ведь переходное звено от артерий к венам — тончайшие волосяные сосуды, капилляры, — можно разглядеть только в микроскоп, а микроскоп был изобретен лишь несколько десятков лет спустя. Гениальное предположение Гарвея об артериовенозных соединениях получило свое подтверждение только через четыре года после его смерти: в 1661 году ученый Мальпиги открыл капилляры.
Тогда Гарвей попытался подойти к вопросу с другой стороны: «Быть может, — допускал он, — кровь действительно просачивается через поры в перегородке сердца, как это утверждают ученые?»
Снова опыты на живых животных и трупах людей — никаких пор он не обнаружил.
Он многократно наблюдал на различных животных деятельность сердца и знал, что правый и левый желудочки сокращаются одновременно. Как же в таком случае может перекачиваться что-нибудь из одной полости в другую? И как через слепые невидимые отверстия может проникнуть кровь из правой половины сердца в левую? Скорее наоборот — воздух пойдет в правую половину! Однако в венах, идущих из правого сердца (Правым и левым сердцем принято называть две половины сердца, разделенные перегородкой и заполненные разной по своему составу кровью — венозной и артериальной), течет кровь, а не воздух…
В ходе экспериментов Гарвей окончательно убедился, что и артерии полны кровью и что это является нормальным их состоянием. Кроме того, он увидел, что сердечная перегородка плотнее, чем какая-либо другая часть тела, за исключением костей и нервов.
«Я почти готов думать, — в отчаянье восклицает Гарвей, — что движение сердца может быть известно только одному богу!»
Как и остальные медики, он посещал лекции и по другим предметам. Слушал увлекательные беседы Галилея по вопросам механики.
— Мы создаем совершенно новую науку, — говорил Галилей, — предмет которой является чрезвычайно старым. В природе нет ничего древнее движения, но именно относительно него философами написано весьма мало значительного…
А Гарвей слушал это и с горечью думал: «Нельзя сказать, чтобы о движении сердца и крови было мало написано, но тайна этого движения так и осталась нераскрытой… А ведь оно тоже одно из самых древних движений!..»
— Было замечено, что бросаемые тела, — читал Галилей, — или снаряды описывают некую кривую линию, но того, что эта линия является параболой, никто не указал.
«Ну, конечно, — думал Гарвей, — от простого наблюдения до научного вывода — долгий путь!»
За примером недалеко ходить: учитель Фабриций так хорошо описал венные заслоночки, так долго и старательно наблюдал их. А выводы? Выводов он не сделал.
Эти самые таинственные заслоночки не давали покоя молодому исследователю. Он смутно догадывался об их назначении… и боялся догадываться, высказать свою догадку вслух. Он был еще робок, не чувствовал за собой права на научные обобщения, на активное вмешательство в деятельность такого большого ученого, как Фабриций.
Но, помимо воли, он вмешивался. Беспокойная натура искателя толкала его на новые и новые эксперименты, а учитель охотно помогал ему. Правда, случалось, что Фабриций сердился. Особенно когда Вильям задавал какой-нибудь чересчур уж крамольный вопрос. Было ли это выражением неудовольствия или опасением за судьбу любимого ученика? Этого Гарвей так и не узнал.
Лекции в университете начинались на заре. После лекций можно было немного отдохнуть, прежде чем приступить к опытам. Вильям использовал перерыв между лекциями и практическими занятиями для прогулок. Это было приятно и полезно — размять ноги после нескольких часов сидения в душной, пахнущей сыростью аудитории.
Он выбирал далекие маршруты, стараясь всякий раз хоть немного изменить путь, чтобы обогатиться каким-нибудь свежим впечатлением, и, предавшись мыслям и созерцанию, размеренным быстрым шагом отмахивал намеченное расстояние.
В. Гарвей демонстрирует свои опыты
Ослепительно светит солнце, немного припекая голову сквозь черный бархат берета. С раскаленной земли поднимается из-под ног облачко легкой пыли, будто языки бледного пламени, возникающие в месте, куда ступает нога. Подальше от центра города, где расположены роскошные виллы богачей, пыли уже нет. Тут терпко пахнет магнолиями и сладким нектаром лилий.
Надышавшись этими запахами, Гарвей спешит вернуться. Вот и высокое здание анатомического театра, с большими, обнесенными решетками окнами. Фабриций уже моет руки, перед тем как приступить к вскрытию.
На столе — мертвое человеческое тело, которое сейчас будет рассекать профессор. Вокруг стола — студенты; их не так много: анатомические вскрытия привлекают только тех, кто по-настоящему отдает себя науке.
Гарвей занимает свое место. Рядом с ним другой студент, постарше его, но такой же одержимый наукой, как и он. Это Каспар Гофман, человек, который внушил Гарвею теплое чувство и уважение к себе и который в будущем вступит с ним в честный открытый спор, взяв сторону его противников. Гофман будет отстаивать свои убеждения, и хотя Гарвею его пребывание в стане врагов принесет много горечи — он не осудит старого товарища по университету…
