Да будет благословенна благодетельная Десница Провидения, сохранившая меня от всякого соучастия в этом страшном злодеянии!
* * *
Возвращаюсь теперь к трагическим происшествиям 12 марта 1801 года.
Как только обер-шталмейстер Сергей Ильич Муханов, состоявший при особе Императрицы Марии Фёдоровны, узнал о том, что случилось, он поспешно разбудил графиню Ливен, старшую статс-даму и воспитательницу Августейших детей, ближайшего и доверенного друга Императрицы, особу большого ума и твердого характера, одаренную почти мужской энергией.
Графиня Ливен отправилась в опочивальню Ее Величества. Было два часа пополуночи. Государыня вздрогнула и спросила: «Кто там?» — «Это я, Ваше Величество!» — «О! — сказала Императрица, — я уверена, что Александра[194] умерла». — «Нет, Государыня, не она…» — «О! Так это Император!..»
При этих словах Императрица стремительно поднялась с постели и как была, без башмаков и чулков, бросилась к двери, ведущей в кабинет Императора, служивший ему и спальней. Графиня Ливен имела только время набросить салоп на плечи Ее Величества.
Между спальнями Императора и Императрицы была комната с особым входом и внутренней лестницей. Сюда введен был пикет семеновцев, чтобы не допускать никого в кабинет Императора с этой стороны. Этот пикет находился под командой моего двоюродного брата, капитана Александра Волкова, офицера, лично известного Императрице и пользовавшегося особым ее покровительством.
В ужасном волнении, с распущенными волосами и в описанном уже костюме Императрица вбежала в эту комнату с криком «пустите меня! пустите меня!». Гренадеры скрестили штыки. Со слезами на глазах она обратилась тогда к Волхову и просила пропустить ее. Он отвечал, что не имеет права. Тогда она опустилась на пол и, обнимая колена часовых, умоляла пропустить ее. Грубые солдаты рыдали при виде ее горя, но с твердостью исполнили приказ. Тогда Императрица встала с достоинством и твердой походкой вернулась в свою спальню. Бледная и неподвижная, как мраморная статуя, она опустилась в кресло и в таком состоянии ее одели.
Муханов, ее верный друг, был первым мужчиной, которого она допустила в свое присутствие. С этой минуты он постоянно был при ней до самой смерти.[195]
Рано утром (12 марта) из Зимнего Дворца явился посланный, если я не ошибаюсь, это был сам Уваров. Именем Императора и Императрицы он умолял вдовствующую Государыню переехать к ним.
— Скажите моему сыну, — отвечала Императрица, — что до тех пор, пока я не увижу моего мужа мертвым собственными глазами, я ве признаю Александра своим Государем.
Необходимо теперь заметить, что Пален не терял из виду Александра, который был молод и робок. Пален не пошел вместе с заговорщиками, но остался в нижнем этаже вместе с Александром, который, как известно, находился под арестом, равно как и Константин, в той комнате, где я их видел. На этом основании злые языки впоследствии говорили, что, если бы Павел спасся (как это и могло случиться), граф Пален, вероятно, арестовал бы Александра и изменил бы весь ход дела. Одно не подлежит сомнению — Пален очень хладнокровно все предусмотрел и принял возможные меры к тому, чтобы избежать всяких случайностей. Павел, сильно взволнованный в последние дни, высказал Палену желание послать нарочного за Аракчеевым. Нарочный был послан, и Аракчеев прибыл в Петербург вечером в самый день убийства, но его не пропустили через заставу.
Генерал Кологривов, который командовал гусарами и был верный и преданный слуга Императора, в этот вечер был у себя дома и играл в вист с генерал-майором Кутузовым, который служил под его начальством. Ровно в половине первого той ночи Кутузов вынул свои часы и заявил Кологривову, что он арестован и что ему приказано наблюдать за ним. Вероятно, Кутузов принял необходимые меры на случай сопротивления со стороны хозяина дома.
Майор Горголи, бывший плац-майором, очень милый молодой человек, получил приказание арестовать графа Кутайсова и актрису Шевалье, с которой был в связи и у которой он часто ночевал в доме. Так как его не нашли во дворце, то думали, что он у нее. Пронырливый Фигаро, однако, скрылся по потайной лестнице и, забыв о своем господине, которому всем был обязан, выбежал без башмаков и чулок, в одном халате и колпаке и в таком виде бежал по городу, пока не нашел себе убежища в доме Степана Сергеевича Ланского, который, как человек благородный, не выдал его, пока не миновала всякая опасность. Что касается актрисы Шевалье, то, как говорят, она приложила все старания, чтобы показаться особенно обворожительной, но Горголи, по-видимому, не отдал дань ее прелестям, так что она отделалась одним страхом.
Можно было думать, что, получив упомянутый ответ от своей матери, которую он любил столь же нежно, как и был любим ею, Александр немедленно придет броситься в ее объятия. Но тогда он должен был бы разрешить ей взглянуть на тело ее убитого мужа, а этого, увы, нельзя было дозволить; нельзя было допустить Императрицу к телу в том его виде, в каком его застали солдаты Конной гвардии. Уборка тела, гримировка, бальзамирование и облачение в мундир длились более 30 часов, и только на другой день после смерти поздно вечером Павла показали убитой горем Императрице.
Следующий же день после ужасных событий 11 марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и военной публики того времени. Одной из главных жестокостей, в которых обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и других мелочей. Как только известие о кончине Императора распространилось в городе, немедленно же появились прически к la Titus,[196] исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы также, не теряя времени, облеклись в новые костюмы, и экипажи, имевшие вид старых немецких или французских attelagds,[197] исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и с форейторами[198] (что было строго запрещено Павлом), которые с обычной быстротой и криками понеслись по улицам. Это движение, вдруг сообщенное всем жителям столицы, внезапно освобожденным от строгостей полицейских постановлений и уличных правил, действительно заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению.
Утром (12 марта) в 10 часов мы все были на параде, во время которого вся прежняя рутина была соблюдена. Граф Пален держал себя как и всегда. Так как я стоял от него в стороне, то он подошел ко мне и сказал:
