"И вот финал, — пишет Арсений Гулыга. — Мефистофелю удалось-таки вырвать из уст Фауста:
Мгновенье!
О как прекрасно ты, повремени!
Взору Фауста открылась панорама гигантской стройки. Он счастлив руководить созидательным трудом, произносит панегирик творчеству. Но ничего этого нет — только лемуры-гробокопатели роют ему могилу. Столетний старец слеп, и победа над временем — всего лишь иллюзия умирающего. Мефистофель сжульничал, не выиграл, а обманул и за это наказан".
Обычно исследователи подчеркивают, что преодоление трагедии личности — в героическом энтузиазме:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
В этих словах немолодого Гёте звучит пылкая романтика юности. Но исчерпывают ли они содержание произведения? Например, А.В. Гулыга предлагает такую трактовку: "В финале трагедии Мефистофель, уже увидевший было обещанную душу в своих руках, посрамлен: в дело вмешались ангелы и помогли Фаусту миновать ад.
Чья жизнь в стремлениях прошла,
Того спасти мы можем.
Гёте выделил эти слова курсивом. В них идея трагедии… Будь чист в своих помыслах, и тогда не страшна тебе никакая нечистая сила". Хотя можно предположить другую мысль Гёте: последнее мгновение жизни — переход в вечность, и оно лишено ужаса и тоски для того, кто жил напряженно и полно, исчерпывая свой творческий потенциал…
Впрочем, «Фауст» конечно же не ограничен одной идеей, пусть даже мудрой и возвышенной. Сочинение полифонично, подобие личности главного героя и создателя. Тем более что, как мы знаем, одна лишь чистота помыслов не избавляет от беды по разным причинам, скажем, из-за невежества или самообмана.
Творчество Гёте, как едва ли не всех гениев, предоставляет возможность для самых разных толкований. Скажем, В.И. Вернадский видел смысл жизни Фауста «в овладении природой, силами науки для блага народных масс» (в полном соответствии с концепцией установления на Земле ноосферы). Приведем несколько высказываний Вернадского о Гёте:
«Для Гёте чувство и понимание природы в их художественном выражении и в их научном искании были одинаково делом жизни, были неразделимы».
«Гёте — синтетик, а не аналитик; великий художник чрезвычайно ярко чувствовал единство — целое природы, т. е. биосферы, как в ее целом, так и в отдельных ее проявлениях… Очень характерно, что его целое не было механически прочным, неподвижным, как мог проявляться современникам мир всемирного тяготения. Это было вечно изменчивее, вечно подвижное, в частностях неустойчивое равновесие, не механизм, а организованность».
«Это был мудрец, а не философ, мудрец-естествоиспытатель».
В заключение предоставим слово самому Иоганну Вольфгангу:
"Природа! окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее.
Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, — а не только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но у нас нет над нею никакой власти…
Все люди в ней, и она во всех. Со всеми дружески ведет она игру, и чем больше у ней выигрывают, тем больше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра…
Она позволяет каждому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят мимо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже тогда, когда им противоречат… Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.
У ней нет речей и языка, но она создает тысячи языков и сердец, которыми она говорит и чувствует.
Венец ее — любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий…
Она меня ввела в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга" (1783).
— Можно ли познать себя? Не путем созерцания, но только путем деятельности. Попробуй исполнить свой долг, и ты узнаешь, что в тебе есть.
— Посредине между двумя противоположными мнениями лежит… проблема.
— Мудрость — в правде.
— Красота есть проявление тайных законов природы.
— Нет ничего страшнее деятельного невежества.
— Первое и последнее, что требуется от гения, это любовь к правде.
Горные вершины
Спят во тьме ночной.
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного
Отдохнешь и ты.[2]
В Германии XVIII — начала XIX века появилась целая плеяда гениев: Кант, Гердер, Шиллер, Бетховен, Гаусс, Гегель. Среди них немало универсальных (Лейбниц, Гёте, А. Гумбольдт, Гофман). И это в стране, расчлененной на мелкие княжества? Почему возник такой странный феномен?
Не станем обращаться к надуманным, не имеющим научных доказательств предположениям о воздействии на общество солнечной активности или вспышках в народе «биохимической энергии» («пассионарности»). Все было сложней. В Европе завершался феодализм; мелкие правители, подобно крупным, заботились о своей славе и хотя бы видимости процветания. В эпоху Просвещения одним из важнейших критериев величия государя, князя был интеллектуальный уровень его подданных, их творческие достижения. Вдобавок наступила череда революций, войн, бурных общественных движений, когда пробуждаются самосознание народов и личности, стремление к свободе, жажда творчества. Немалое значение имеет пример отдельных талантливых людей, которым удается добиться признания. Но главное конечно же духовный подъем, желание разорвать путы обыденности, встать на путь преодоления, а не приспособления к обстоятельствам.
На таком подъеме самосознания немецкой нации проходила деятельность Александра Фридриха Гумбольдта. Добавим: и его брата Вильгельма (1767–1835) — языковеда, философа, культуролога, государственного деятеля, по мнению которого, «отдельный человек является по отношению к своему народу таким же индивидом, как лист по отношению к дереву».
