Кстати сказать, Алексей Григорьич пустил в ход русскую упряжь вместо модной немецкой.
* * *
В переезде государыни Екатерины II из Санкт-Петербурга в Москву в сентябре 1762 года на коронацию было занято лошадей 19 000 и народу 80 000. При всём том, говорят современники, переезд проходил «почти инкогнито».
Въезд её в Москву состоялся 13 сентября. Все улицы были убраны шпалерами из подрезанных ёлок, везде из домов висели ковры и материи. Выстроено было несколько триумфальных ворот.
После чина коронования, поздно вечером Екатерина вышла одна на Красное крыльцо — Москва горела иллюминацией. На одних триумфальных воротах был, например, изображён пылавший гелиотроп, а под ним гора; надпись гласила: «Ото всего мира видима буду». На других — меч с надписью: «Закон управляет, меч защищает».
На Кремлёвских воротах была сияющая радуга с надписью: «Предвестие вёдра» и т. д.
На шестой день после коронации — был праздник для народа; Красная площадь и Лобное место были его средоточием.
С утра по улицам разъезжали торжественные колесницы, в которых стояли жареные быки, лежала пирамидами жареная дичь, хлебы… За колесницами шли роспуски, уставленные посеребрёнными и золочёными бочками пива и вина.
На Красной площади стояли сплошные столы, уставленные яствами, били фонтаны красного и белого вина… Столы стояли и на перекрёстках всех главных улиц.
Везде ломались акробаты, представляли фокусники, гремели балаганы. Государыня в продолжение недели объезжала все места народного гулянья и сама принимала в них участие.
Целую зиму этого года провела Екатерина в Москве, и февраль ознаменован был на масленице уличным маскарадом «Торжествующая Минерва», в котором мифология была смешана с ложным классицизмом и тем ядрёным русским здравым смыслом, который всегда отличает русское понимание мифа.
Этот маскарад стоил жизни первому русскому актёру Ф. Г. Волкову, который простудился во время него и помер.
* * *
Если что и взято в этих отрывочных картинах былой русской жизни с Запада, то только одно:
— Новое оформление русской известной страсти к гульбе и к роскоши. Считать же это подлинным проникновением «западной культуры» — это значит не понимать ни западной культуры, ни русского быта…
Прямой, непрерывной линией идёт преемственность русского быта от дней первых Романовых, от дней татарского ига, когда для него была формой, главным образом, церковная условность, и только в народе прорывалась настоящая подлинная струя — вплоть до наших дней, когда совершившаяся революция не носит на себе тоже никаких признаков «Запада», а со своей производственной гульливостью, маскарадами, выдвигающимися фигурами во время переворотов, носит в себе то же русское ядро, некий хмельной и декоративный идеал всеобщего дешёвого нетрудового благополучия и народных радостных покорных плясок там, где всем распоряжаются «чванные, важеватые, русские баре, выпрыгнувшие из дьячков»…
Гун-Бао. 1928. 14 ноября.Сначала у автомобиля, круто остановившего свой бег, показалась женщина с не столько старым, сколько увядшим лицом. Она хлопотливо подсаживала в узкую дверь своего спутника.
А спутник её всё своё внимание обращал на ногу; это необходимое приспособление никак не хотело подыматься на ступеньку машины. Он, закусивши нижнюю губу, повернулся к автомобилю боком и с трудом поднял ногу обеими руками. Поставив её на скамейку, он повернулся теперь фронтом и стал втягиваться в узкую дверь.
Наконец, сел… Дама села за ним. Машина тронулась…
Я искоса посмотрел на него. Несомненно — инвалид, ветеран Великой войны. Даже не офицер, неважно, а просто, как пишется в газетах, — «ветеран войны». Ещё не старое, но измученное лицо. Седые глаза с привычным военным взглядом, покрытое сетью жилок, заветренное лицо. Седые усы. Серая шапка.
И при всём том всё его внимание было устремлено на больную ногу. Морщась и вздыхая, он перекладывал её с места на место, морщился на толчках, вздыхал. Нога, очевидно, начала вести своё особое, независимое от остального тела существование, как это всегда бывает при какой-нибудь длительной болезни. Нога эта, несомненно, была центром его существования: ноге легче — всё хорошо, есть улыбка, есть рассказы, есть шутки; ноге хуже — вся жизнь замирает, сосредоточивается в ноющей боли ноги.
* * *
Ветеран Великой войны. Русский её участник. Пожалуй, самый неудачный из её участников.
Россия всегда вела много войн, и всегда старые ветераны и инвалиды были непременным элементом русского общества… Помню своего деда; носило его в венгерскую кампанию 48-го года сажать на престол Франца Иосифа. Помню седого и хромого гимназического дядьку с медалями за турецкую войну 77–78 годов. А «николаевский солдат», прямой, бодрый и весёлый, с подстриженными бакенами на манер Николая Павловича — разве не постоянный персонаж русской литературы? Помню медаль за севастопольскую кампанию, чёрный кавказский железный крест, наконец, медаль с этой знаменательной и неудачной надписью:
«Да вознесёт вас Господь в своё время».
Медаль за японскую войну.
Эти старые ветераны, безотносительно их чинов и орденов, безотносительно их должностей — были ферментом патриотического национального воспитания нашего общества…
В Тамбове, на небольшой, садами закрытой от солнца улице, на берегу реки Цны, жило одно семейство старого капитана 1-го ранга. Старик, бодрый и весёлый, хотя и волочивший ногу, постоянно в форменном сюртуке, садился ежедневно в 12 часов за стол, твёрдо соблюдая «адмиральский час», делал рюмку водки и ласково-добродушно покрикивал на своих домашних.
Криков его никто не боялся, потому что руководила всем в доме его супруга, седая приветливая русская дама, а дочка училась на высших курсах, декламировала Бальмонта, перебирала фотографии Художественного театра и вообще — развивалась.
Когда солнце уже садилось за Цной и над степями, окружавшими Тамбов, воцарялась особая чуткая степная ночь, в старом саду дубы и клёны неподвижно думали своими думами, звёзды заглядывали через их кружева, — вечерний стол накрывался на площадке перед террасой. Белела скатерть, озарённая двумя красно-жёлтыми языками пламени в садовых подсвечниках, барыня хозяйничала, а старый морской волк пускался в свои повествования…
Теперь, когда судьба заставила меня повидать почти всё, о чём рассказывал тогда, в дни молодости, старый русский флотский ветеран, — это не кажется таким увлекательным. Но тогда нам, воспитанным в детстве на Жюль Вернах, на Майн Ридах, — эти путешествия были особенно интересны. Ведь это путешествовал не просто какой-нибудь американец или англичанин Кук, нет, тут путешествовал русский человек, плавал на русском судне.
