Догонять пропущенное уже сил нет (или еще сил нет), так что за мной долгу дней десять. Это бывало за семь лет, что ведутся книжки, особенно вначале, в 50–м году, когда я не был так педантичен. Сейчас случилось поневоле. Я болел, неинтересно болел, как, бывает, неинтересно пьешь: никак не напьешься, только в голове пусто. Продолжаю подсчет. Дал ли я кому‑нибудь счастье? Не поймешь. Я отдавал себя. Как будто ничего не требуя, целиком, но этим самым связывал и требовал. Правилами игры, о которых я не говорил, но которые сами собой подразумеваются в человеческом обществе, воспитанном на порядках, которые я последнее время особенно ненавижу. Я думал, что главные несчастья приносят в мир люди сильные, но, увы, и от правил и законов, установленных слабыми, жизнь тускнеет. И пользуются этими законами как раз люди сильные для того, чтобы загнать слабых окончательно в угол. Дал ли я кому‑нибудь счастье? Поди разберись за той границей человеческой жизни, где слов нет, одни волны ходят. И тут я мешал, вероятно, а не только давал, иначе не нападало бы на меня в последнее время желание умереть, вызванное отвращением к себе, что тут скажешь, перейдя границу, за которой нет слов. Катюша была всю жизнь очень, очень привязана ко мне. Но любила ли, кроме того единственного и рокового лета 29–го года[223], — кто знает. Пытаясь вглядываться в волны той части нашего существования, где слов нет, вижу, что иногда любила, а иногда нет, — значит, бывала несчастна. Уйти от меня, когда привязана она ко мне, как к собственному ребенку, — легко сказать! Жизни переплелись так, что не расплетешь, в одну. Но дал ли я ей счастье? Я человек непростой. Она — простой, страстный, цельный, не умеющий разговаривать. Я научил ее за эти годы своему языку — но он для нее остался мертвым, и говорит она по необходимости, для меня, а не для себя. Определить, талантлив человек или нет, невозможно, — за это, может быть, мне кое- что и простилось бы. Или учлось бы. И вот я считаю и пересчитываю — и не знаю, какой итог.
Обычно в день рождения я подводил итоги: что сделано было за год[224]. И в первый раз я вынужден признать: да ничего! Написан до половины сценарий для Кошеверовой. Акимов стал репетировать позавчера, вместе с Чежеговым, мою пьесу «Вдвоем»[225], сделанную год назад. И больше ничего. Полная тишина. Пока я болел, мне хотелось умереть. Сейчас не хочется, но равнодушие, приглушенность остались. Словно в пыли я или в тумане. Вот и всё.
Прошли праздники[226]. Я их не заметил, как и подобает лежачему больному. Я, в сущности, лежу уже десятый месяц. И не узнаю себя. Я долго чувствую. Всю ночь могу думать об одном и том же. Как бы это не было мучительно. Я думаю, что если поправлюсь надежно (это мне трудно себе представить), то начну писать по — новому.
Надоело мне уходить в болезнь все глубже и глубже и без особого к тому основания. Если я не встряхнусь и не поднимусь — не выбраться мне из болезни. Говорил сегодня с Козинцевым[227]. Он рассказал, что видел сегодня на улице старика, сердитого и смотрящего до того по — крестьянски, что Козинцев решил, что он со студии, приготовлен к съемке, но, оказавшись поближе, убедился, что старик — настоящий старик, с бородой… вьющейся от природы, с вьющимися седыми волосами. Седые кудри лежали правильно — но сами собой, без помощи студий — ных парикмахеров. Старик был пьян — но благостно, никого не обижал. Он заговаривал с детьми так ласково, что матери останавливались: «Послушай, дедушка тебе что‑то хочет сказать». А дедушка умолял всех встречных детей об одном: «Милый ты мой, хороший. Вот такой хороший мальчик, — я тебе голубя подарю — живого. И живого теленочка. А ты меня за это зарой. Только хорошенько зарой, милый ты мой, хороший мальчик». Вот уже и без четверти семь. Ночь проспал как будто. За окном очень тихо
С. 16. «Нива» — еженедельный иллюстрированный литературнохудожественный и научно — популярный журнал. Издавался в Петербурге в 1870–1918 гг.
…меня разбу дила мама… — Шварц (урожд. Шелкова) Мария Федоровна (1875–1942).
Это, очевидно, 98–й или 99–й год… — Лев Борисович Шварц по подозрению в революционной агитации среди рабочих Алафузовских фабрик в Казани был арестован в 1898 г.
У родителей отца… — Борис и Бальбина Григорьевна Шварц.
С. 17. Сюда я ездил с мамой… к ее родителям… — Дед Е. Шварца с материнской стороны — Федор Шелков. Имя бабушки не сохранилось в архивах.
С. 19–20….разговоры о «деле Дрейфуса»… — В 1894 г. офицер французского генерального штаба А. Дрейфус был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Несмотря на отсутствие доказательств, суд приговорил его к пожизненному заключению. В защиту Дрейфуса выступил Э. Золя, которого поддержала французская общественность. Борьба вокруг сфаб — рикованного дела привела к политическому кризису. Под давлением демократических сил страны в 1899 г. Дрейфус был помилован и в 1906 г. реабилитирован.
С. 22. Беатриса Яковлевна Островская — сестра майкопского врача Григория Яковлевича Островского, подруга М. Ф. Шварц.
С. 23….по большой залеродичевского дома… — В дневниковой записи Е. Шварца от 2 августа 1950 г. сказано: «После гостиницы Завершинского мы переехали в дом Родичева. Старшие говорили, что квартира велика. Мне она тоже казалась огромной. Зал. Спальня. Папин кабинет. Столовая. Еще две — три комнаты без определенного назначения» (Шварц Е….я буду писателем: Дневники и письма. М.: Корона — принт, 1999. С. 27).
…рука с искалеченным пальцем… — В записи от 8 августа 1950 г. Е. Шварц упомянул о том, что в Ахтырях у отца «появился нарыв на указательном пальце правой руки. Пришлось ехать в Екатеринодар, где ему удалили фалангу пальца» (Там же. С. 19).
С. 24. Анна Александровна Соловьева — жена майкопского врача Алексея Федоровича Соловьева, знакомая семьи Шварцев.
Наташа, Лёля, Костя — дети Василия Федоровича и Веры Константиновны Соловьевых, друзья детства Е. Шварца.
Соловьев Василий Федорович — врач, член социал — демократической группы в Майкопе, брат А. Ф. Соловьева.
С. 25….увидел я впервые Милочку Крачковскую… — Крачковская Людмила Поликарповна (1897–1986), первая любовь Е. Шварца; впоследствии ученый — селекционер.
Боря Островский— сын Г. Я. и Т. Я. Островских, знакомых Шварцев.
Это и был мой брат… — Шварц Валентин Львович (1902–1988).
Редины — соседи Шварцев.
