Итак, я еду к Цветаевой с мыслями о Пастернаке, о «Марии Ильиной» в «Спекторском», готовлюсь к встрече… Темноватая мансарда, нескладная лестница к ней; сразу охватывает атмосфера щемящей печали, неустроенности, катастрофичности… Отчужденное взаимное приветствие. Вижу пожилую, надломленную, мне непонятную женщину, стараюсь быть почтительной, учтивой, любезной. Вероятно, по-своему легкомысленно не узрела в Цветаевой тогда «Куманскую Сивиллу» или «женщину Плутарха»… Сажусь на кончик стула, показываю Шуберта…
«Если уж переводить, то только Гёте», — сурово говорит Цветаева. «О, конечно, это само прекрасное», — отвечаю я и предлагаю «Песни Миньоны» и «Арфиста» из «Вильгельма Мейстера» — для начала. Она рассеянно соглашается, я спешу уйти… Из какой-то двери выходит сын, юноше-красавец.
Мне бы к ногам ее броситься, целовать ее руки, облить их слезами, горячими, горючими, предложить ей свою готовность взять на себя то или иное ее бремя… (Трудно мне самой понять, почему была я так замкнута и даже как будто равнодушна… отчасти, быть может, потому, что на моих плечах тогда много лежала человеческих судеб, — старые, малые, больные, сорванные войной[286] со своих гнезд, — всех прокормить, всех достичь, обо всех подумать. А раньше — ссылки…) Но, как известно, «самооправдание — плохой советник», и оправдываться ни к чему: то был грех недостатка любви. Любовь, идущая от бесконечности Божией любви, беспредельно расширяет ограниченные человеческие возможности! А также ошибки моего поведения тогда объяснимы и недостатком литературной культуры; я Цветаеву тогда мало знала. Позже, вчитавшись в ее стихи, я поняла, что они «не мои», но давать характеристику великому поэту, конечно, не считаю возможным. (Для меня, однако, поэзия не может быть столь откровенной, где и в тиши слышатся громкие голоса, а уж если не в тиши!.. Что сказать на эту окраску…) И вся роскошная новизна, блистательное сверкание формы, виртуозное решение задач ритма — я их зрю воочию, постигаю, вернее дивлюсь тому, как все это построено, математически точно повисает в пространстве и не рушится… Но… не о том скорбит душа, не того жаждет дух…
Сочетание могучего интеллекта с земляной, неукротимой силой — именно и заведомо неукротимой! — мне не дано понять композии сего синтеза поэзии Цветаевой, и, вероятно, вина сего непонимания во мне, а, конечно, вовсе не прославленной поэзии ее самой.
Иное — для меня — ее проза и ее жизнь. В прозе дух ее свободен, не о себе говорит она, тут она грандиозна. На коленях я преклонюсь перед силой ее прозы и крестным путем ее жизни, ее жития.
С русскими текстами «Песен Шуберта», однако, ничего, ровным счетом ничего, не вышло. Придя в назначенное Мариной Ивановной Цветаевой время, я нашла ее еще более погруженной в себя, свою грозную судьбу, как бы на границе выносимого и невыносимого страдания.
Я робко попросила показать мне тексты, имея с собой, разумеется, сборники песен. Увы… все самое замечательное, «Песня Арфиста», несколько «Песен Миньоны» — все не заключала в себе никакой эквиритмичности и ни в какой степени не могло быть спето в музыке Шуберта. Я тихо, едва осмелившись, сказала поэту, что вот это, мол, так, а это — эдак, что, мол, Заболоцкий соглашался с неизбежностью музыкальной редакции, что незачем спешить, что я все устрою, как ей удобно, что выхлопочу аванс в издательстве и тому подобное. Но она меня уже не слушала. Сознание своей мощи, своей правоты (возможно, не в данном конкретном случае, а вообще перед оскорблявшим ее в целом — миром, людьми, историей, злыми силами) заслонило перед ее пламенеющим взором, перед ее страдальческой сутью всю какую-то «мелочь» — меня, издательства, работу поперек вдохновения и… даже Шуберта, который тоже не шибко сладко прошел свой жизненный путь. Она наотрез отказалась от всей работы в целом. Я почтительно простилась и ушла, как побитая собака… Потом все мы узнали, что случилось…
И снова — «конец — молчанье».
И молитва о ней.
Все.
1965
Анкета была заполнена М. Цветаевой по просьбе Б. Пастернака в апреле 1926 года для предполагавшегося издания библиографического Словаря писателей XX века.
Орленок (франц.).
Чрезмерное воображение и слишком мало логики (франц.).
«Не снисхожу» (франц.).
Цветаева Валерия Ивановна (1883–1966) — старшая сводная сестра М. Цветаевой.
В. И. Цветаева преподавала в то время историю и французский язык в московской частной гимназии Е. Б. Гранковской.
А. Жернакова-Николаева — магистр философии.
Н. К. Голофтеев — владелец нескольких домов в Москве, известный московский попечитель.
Степун Федор Августович (1884–1965) — писатель, философ, литературный критик.
Кожебаткин Александр Мелетьевич (1884–1942) — секретарь московского издательства «Мусагет», основанного группой символистов.
Невестка, золовка, свояченица (франц.).
Зайцев Борис Константинович (1881–1972) — писатель.
Мирра — дочь К. Д. Бальмонта.
Волконский Сергеи Михайлович (1860 1937) — писатель театральный деятель.
Вы заметите, что только в этом месте в первый раз эти два понятия сопоставляются в виде формулы, впоследствии чаще и все чаще, так что к концу смысл книги сгущается (надеюсь, по крайней мере). — Примеч. Автора.
«Странствия» и «Лавры» — 1-я и 2-я части книги С. Волконского «Мои воспоминания» (Берлин, 1923).
Лучше быть чем иметь (франц.).
Мандельштам Надежда Яковлевна (1899–1480) — жена поэта Осипа Maндельштама.
С. П. Каблуков (1881–1919) — музыкальный критик, был секретарем Религиозно-философского общества в 1903–1913 гг.
Мандельштама.
Строки из стихотворения А. Ахматовой «Поздний ответ».
