— Граждане! Больше трех не собираться! Разойдитесь!
— Демагог велел больше трех не собираться! — шепотом пошутил кто-то и мы, попрощавшись, разошлись.
— Юра! Пошли ко мне! — взяла меня под руку Лида.
— Да ведь поздно! — возразил я.
— Ничего! Мы никогда не ложимся рано!
Лида жила недалеко от Городской библиотеки в подвальном помещении большого дома. Вместе с ней жили ее больная мать, а также муж и дочь. Пол в ее квартирке из двух крошечных комнат был на два метра ниже уровня земли, а маленькие окна никогда не давали достаточно света и в квартире круглые сутки горел электрический свет. Однако, Лида и ее муж-инженер, изо всех сил старались не только придать хоть какой-нибудь уют своей квартирке, но и зазывали к себе гостей. Я часто бывал у них.
Муж Лиды, Николай, действительно еще не спал, а работал над своей диссертацией. Лида рассказала ему новости, а затем вскипятила чай и мы стали пить втроем, обмениваясь впечатлениями.
— Как ты нашел работу? — спросила меня Лида.
— Иоаннович помог, мой друг. Он раньше работал в институте вместе со мной, а недавно перешел в Бюро Механизации инженерного труда Ленсовнархоза и меня тоже перетащил туда.
— А разве там не нужен допуск? После выхода из партии тебе вряд ли оставят допуск к секретной работе.
— Да, они уже забрали у меня допуск. Успели!
— А как же тебя приняли в Совнархоз?
— Долго рассказывать.
— В нашем распоряжении время до утра, — настаивала Лида.
— Иоаннович рассказал обо мне своему начальнику, Ивану Васильевичу Гурьеву и тот сразу проникся ко мне симпатией и заявил, что примет меня на работу без допуска и пока он жив, никто меня не уволит.
— Что же такое Иоаннович рассказал ему? О твоем выходе из партии?
— И о выходе из партии и еще кое о чем.
— Интересно! — заметил Николай. — Первый раз в жизни слышу такое, чтобы выход из партии кому-нибудь шел на пользу и служил к тому же рекомендацией для поступления на работу.
— Здесь особый случай. Гурьев не похож на других. Он — необыкновенный человек. Он сам рассказал мне все о себе.
— Что же он вам рассказал? — спросил Николай.
— Он рассказал мне, что во время 2-ой мировой войны он был морским офицером, но после потопления его корабля был направлен на украинский сухопутный фронт. Там он попал к немцам в плен. Гурьев оказался в плену, но морально не капитулировал. В лагере для военнопленных он подговорил большую группу солдат предпринять побег. И они бежали. Между прочим, Иван Васильевич признался мне, что для этого нужно было только повыше поднять ногу и перешагнуть забор из колючей проволоки.
— Хорош концлагерь, нечего сказать! — заметил Николай.
— Я уже слышала об этом от других людей, — сказала Лида. — Немецкие лагеря для военнопленных не были такими жестокими, как их политические лагеря. Но что же дальше?
— А дальше вот что: спрятав солдат в лесу, Гурьев пошел к управляющему одного из сахарных заводов и представился ему инженером, бежавшим от большевиков. Немец-управляющий поверил ему и пригласил работать на заводе. Гурьев сделался главным инженером завода, получил квартиру и прислугу, пропуск для поездок в Киев, и главное: право принимать на работу рабочих. Воспользовавшись этим правом, он принял в качестве охранников или грузчиков всех членов своего отряда. Поправившись и отдохнув после плена, отряд по приказу своего командира сжег сахарный завод, забрал имевшееся у немцев оружие, и ушел в лес. Теперь уже Гурьев стал командиром партизанского отряда. Его отряд участвовал во многих боях с немцами. Это был, по его словам, единственный партизанский отряд на Украине, возникший стихийно. Все остальные партизанские отряды были созданы по указанию Москвы и укомплектованы профессиональными специалистами по партизанской борьбе. Там были еще отряды украинских националистов, но они представляли для отряда Гурьева не меньшую опасность, чем немцы.
После возвращения Красной армии, Гурьев сперва был награжден орденом Ленина, а затем — арестован. Ему было предъявлено обвинение в том, что он руководил «анархической бандой». Это обвинение основывалось не на тех фактах, конечно, что он, чтобы прокормить отряд, не брезговал грабежом, а только на одном факте — в отряде Гурьева не было комиссара, а сам командир был беспартийным. Следствие шло долго и хотя, в конце концов, его реабилитировали, но пытки, оскорбления и издевательства в застенках КГБ сделали его совсем другим человеком. Затем его вынудили вступить в партию и он еще некоторое время служил во флоте. Дослужившись до пенсии, Гурьев вышел в отставку и пошел работать в Ленсовнархоз, где главным инженером был его приятель, по фронту. Там он получил должность начальника бюро механизации инженерного труда. Так что Гурьев имеет свои счеты с советской властью. Поэтому он и принял меня к себе на работу, игнорируя запрет из райкома партии и из других мест. Я в его глазах — такая же жертва произвола, как и он сам.
— Тебе, Юра, теперь надо быть очень осторожным в словах! — заметила Лида. — Гурьев не защитит тебя от КГБ, если оно посчитает, что ты занимаешься агитацией.
Спасибо за напоминание, Лида. Я это знаю не хуже тебя.
— Хочешь, я покажу тебе твои рассказы? — вдруг переменила разговор Лида.
— Какие рассказы?
— А те, что обсуждали на последнем перед летними каникулами заседании ЛИТО. Она вынула откуда-то большую папку, открыла ее и я увидел среди других напечатанных на машинке рассказов и свои два: немного сюрреалистический рассказ «Вот», а рядом с ним — «Рыболовный рассказ». Оба они были достаточно невинны и написаны мною специально для обсуждения в ЛИТО: каждый член ЛИТО должен был время от времени представлять свои произведения на обсуждение.
— Зачем они у тебя и почему дома? — спросил я.
— Я же секретарь ЛИТО и должна хранить у себя те экземпляры произведений, которые раньше находились в читальном зале. Но в библиотеке у меня нет для этого никакого шкафа и вот, поэтому, я храню дома. Потом она посмотрела на меня многозначительно и торжественно добавила:
— Когда-нибудь эти мои архивы будут на вес золота! Никто не знает наперед, кто из членов ЛИТО станет великим писателем, но кто-нибудь станет!
Я пришел домой в 1 час ночи, снял плащ в коридоре и повесил его на гвоздь, вбитый в стену у входа в мою комнату. Потом отомкнул запоры и вошел в комнату. В комнате я зажег свет и сел к письменному столу, на котором рядом с большими портретами Есенина и Достоевского лежал лист ватманской бумаги, на котором красивым почерком моей сотрудницы Тани было написано «Расписание занятий». Согласно этого расписания, во вторник я должен был заниматься до 4 часов утра, а потом спать до 7 часов 45 минут.
