Ромен Роллан - Жизнь Бетховена

Ознакомительная версия.

При нашей с тобой дружбе можно в этом не сомневаться. До свиданья. Прошу тебя нежно расцеловать от меня твою дорогую Лорхен и детей твоих. Вспоминайте обо мне! Да благословит вас бог.

Всегда верный и истинный друг твой, уважающий тебя

Вена, 17 февраля 1827 года.

Мой добрый и достойный друг?

С великой радостью я получил через Брёнинга твое второе письмо. Я еще слишком слаб, чтобы ответить на него, но будь уверен, что все, что ты пишешь, радует меня и утешает. Что касается моего выздоровления, если это можно так назвать, то оно еще подвигается очень медленно: боюсь, что мне вскоре предстоит четвертая операция, хотя доктора ничего об этом не говорят. Я набираюсь терпения и думаю: всякое несчастье приносит с собой и какое-то благо… Мне так много хотелось бы сказать тебе сегодня, но я слишком слаб, я могу только мысленно обнять тебя и твою Лорхен.

С чувством истинной дружбы и привязанности к тебе и ко всем вам – твой старый верный друг

Вена, 14 марта 1827 года.

Мой милый, добрый Мошелес?

Двадцать седьмого февраля меня оперировали в четвертый раз, а сейчас уже обнаруживаются явные симптомы, что мне скоро предстоит пятая операция. Если так и дальше будет продолжаться, уж не знаю, что из всего этого и выйдет и чем это для меня кончится. Поистине жестокая мне выпала участь. Но я отдаюсь на волю судьбы и только молю бога, чтобы, пока я еще жив и терплю эту смертную муку, он своей божественной властью избавил меня от нужды.[106] Это даст мне силы претерпеть мой жребий, как бы ни был он тяжел и жесток, с покорностью воле всевышнего.

Нет правила, которого нельзя было бы преступить во имя Schöner (более прекрасного).

Музыка должна высекать огонь из души человеческой.

Музыка – это откровение более высокое, чем мудрость и философия.

Нет ничего более прекрасного, как приближаться к божественному и распространять лучи его на человечество.

Почему я пишу? То, что у меня на сердце, должно найти себе выход. Вот поэтому-то я и пишу.

Неужели вы думаете, что я помню о какой-то скрипке несчастной, когда со мной говорит дух и я пишу то, что он мне повелевает!

Обычно, когда я пишу, даже инструментальную музыку, у меня перед глазами весь замысел в целом.

Писать без фортепиано необходимо. Мало-помалу рождается способность отчетливо представлять себе то, к чему мы стремимся, и то, что мы чувствуем, а это насущная потребность благородных душ.

Описывать – дело живописи, поэзия также может считать себя в этом отношении счастливой по сравнению с музыкой, ее область не так ограничена, как моя, но зато моя простирается гораздо дальше в иные сферы, и на мои владения не так-то легко посягнуть.

Свобода и прогресс – вот цель искусства, так же как и всей жизни. Если мы не так могучи, как старинные мастера, все же утонченность цивилизации расширила для нас многие возможности.

У меня нет привычки поправлять мои сочинения (уже законченные). Я этого никогда не делал, ибо глубоко убежден, что всякое частичное исправление искажает общий характер произведения.

Истинная церковная музыка должна быть предназначена только для голосов, за исключением Глории или каких-либо других текстов в том же роде. Вот поэтому-то я и предпочитаю Палестрину; но подражать ему, не обладая ни его духом, ни его религиозными воззрениями, было бы полнейшей бессмыслицей.

Когда у Вашего ученика по фортепианной игре прилично поставлены пальцы, когда он не сбивается с такта и правильно берет ноты, обратите все Ваше внимание на стиль игры, не останавливайте его на мелких ошибках, укажите ему на них только после того, как он сыграет всю пьесу. Такой метод создает музыканта, что в конце концов и является основной целью музыкального искусства… В пассажах (виртуозного характера) заставляйте его играть всеми пальцами по очереди… Разумеется, когда играешь не всеми пальцами, игра получается более отделанная или, как говорят, «нанизанная, точно жемчуг», но ведь иногда больше нравятся и другие драгоценности.[107]

Среди старинных мастеров только немец Гендель да Себастьян Бах обладали истинным гением.

Всем сердцем моим привержен я высокому искусству Себастьяна Баха, этого прародителя гармонии (dieses Urvaters der Harmonie).

Я всегда был одним из самых ревностных почитателей Моцарта и останусь им до последнего моего вздоха.

…Из всех произведений, написанных для театра, я больше всего ценю Ваши. Я прихожу в восхищение всякий раз, когда слушаю вещи, написанные Вами, они интересуют меня больше, чем мои собственные; словом, я почитаю и люблю Вас… Вы всегда останетесь для меня одним из тех современников, к которым я отношусь с самым глубоким уважением. Если Вы пожелаете доставить мне величайшее удовольствие, напишите мне несколько строк, – это будет для меня большим утешением. Искусство объединяет всех, но сколь же более тесно объединяет оно подлинных художников! И, быть может, вы признаете меня достойным считать себя в их числе.[108]

Что касается меня как художника, никто не может сказать, что я когда-либо придавал значение тому, что обо мне писали.

Я разделяю мнение Вольтера, «что несколько мушиных укусов не могут задержать пылкий бег ретивого коня».

Что же до этих лейпцигских скотов, пусть себе болтают сколько угодно. Их болтовня никому не поможет стать бессмертным, равно как и не отнимет бессмертие у тех, кому оно уготовано Аполлоном.

Страданием (нем.) – Прим. ред.

Радостью (нем.) – Прим. ред.

Ознакомительная версия.