«Павел I специально приурочил свой въезд в Москву на коронацию к Вербной субботе, а самую коронацию – к Светлому Воскресению <…>. Тем самым Павел приравнивает свое вступление в Москву вступлению Христа в Иерусалим в качестве Мессии, Царя и Искупителя, а свою коронацию – к окончательному прославлению Христа, воцарившегося и искупившего человечество» (Живов, Успенский. С. 272–273). – Впрочем, приравнивает он все это как-то так, что у нас остаются сомнения насчет полноты его веры в искупительную и спасительную силу своего сана: он, кажется, понимает, что его коронация – это спектакль, исполненный на языке, способном высказать понятия об авторитете верховной власти только через приравнивание царя земного Царю Небесному. Недаром он спрашивает одного из близстоящих: «Ну что, каково я играю свою роль?» Однако понимает ли он, насколько этот язык, естественный в каком-нибудь пятнадцатом или даже в семнадцатом столетии, уместен накануне девятнадцатого века?
Придворная хроникаФАВОРИТЫ«На государя сильно влияет императрица, она вмешивается во все дела <…>. Чтобы усилить свою роль, она соединилась с мадемуазель Нелидовой, ставшей ее лучшей подругой после 6 ноября <…>. Оне желали бы устранить князя Безбородко и посадить на его место князя Александра Куракина, дурака и пьяницу, хотели бы определить во главу военной части князя Репнина и управлять всем через своих ставленников» (Ростопчин. С. 182–183).
Мадемуазель Нелидова – это Катерина Ивановна Нелидова, в ту пору девушка сорока лет, из числа первых воспитанниц Института благородных девиц при Смольном монастыре. Она обратила на себя взгляд Павла еще в восьмидесятые годы и с той поры сделалась незаменима при его дворе. «Знайте, что, умирая, буду помнить о Вас», – говорил ей Павел (Шумигорский 1907. С. 68). Но, кажется, это признание было отблеском не любовной страсти, а только душевного притяжения. «Разве я искала в Вас для себя мужчину? – говорила Нелидова Павлу. – Клянусь Вам, с тех пор, как я к Вам привязана, мне все кажется, что Вы моя сестра» (Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 435). Императрица Мария Федоровна долгое время искренне ревновала супруга, но в конце концов поняла, что только Нелидова способна гасить молнии Павлова гнева, и сочла за благо сделать ее своей наперсницей.
Нелидова думала, что сам Господь предопределил ей хранить государя, и она, неосязаемо для Павла, подбирала ему в близстоящее окружение таких людей, для которых ее слово было весомее их собственного мнения. За это ее, естественно, ненавидели все, кто не мог подступиться к Павлу мимо нее.
«Мне случилось на бале, в день бывшего празднества, видеть, что государь чрезвычайно рассердился на гофмаршала и приказал позвать его к себе, без сомнения, с тем чтобы сделать ему великую неприятность. Катерина Ивановна стояла в это время подле него, а я – за ними. Она, не говоря ни слова и даже не смотря на него, заложила свою руку за спину и дернула его за платье. Он тотчас почувствовал, что это значило, и отвечал ей отрывисто: – Нельзя воздержаться! – Она опять его дернула. Между тем гофмаршал приходит, и Павел изъявил ему свое негодование, но гораздо кротчайшим образом, нежели как по первому гневному виду его ожидать надлежало» (Шишков. С. 31–32).
По наружности она представляла полную противоположность с императрицею – Мария Федоровна «была белокура, высокого роста, склонна к полноте <…>. Нелидова же была маленькая, смуглая, с темными волосами, блестящими черными глазами» (Саблуков. С. 12) и «до того умна и любезна, что всякий, говоря с нею, забывал, что она дурна. Павел несколько лет был в нее чрезвычайно влюблен, и она многое из него умела делать» (Долгоруков. С. 143).
«Впрочем, надо заметить, что великий князь отнюдь не был человеком безнравственным; напротив того, он был добродетелен, как по убеждению, так и по намерениям. Он ненавидел распутство, был искренно привязан к своей прелестной супруге и не мог себе представить, чтобы какая-нибудь интриганка могла когда-либо увлечь его и влюбить в себя без памяти. Поэтому он свободно предался тому, что он считал чисто платоническою связью» (Саблуков. С.12).
После Нелидовой самое доверенное лицо императора – Иван Павлович Кутайсов, «некогда турок, после христианин, теперь комнатный слуга» (Ростопчин. С. 93). – «В детстве, во время первой турецкой войны, он попал в плен при Кутаисе, отчего и получил свою фамилию. Павел принял его под свое покровительство: велел воспитать на свой счет и обучить бритью. Он впоследствии сделался императорским брадобреем и, в качестве такового, ежедневно имел в руках императорский подбородок и горло, что, разумеется, давало ему положение доверенного слуги. Это был чрезвычайно смышленый человек, обладавший особенною проницательностью в угадывании слабостей своего господина. Надо, однако, сознаться, что он, по возможности, всегда старался улаживать все к лучшему, предупреждая тех, которые являлись к императору, о настроении духа своего господина. С течением времени он <…> был сделан графом» (Саблуков. С. 31). – «O tempora! O mores! Впрочем, когда же этого и не бывало? Меншиков торговал блинами, Разумовский певал на клиросе, Сиверс был скороходом! Почему же и Кутайсову не быть графом?» (Долгоруков. С. 185)
«После обеда обыкновенно степенными и мерными шагами ходили мы прогуливаться по саду <…>. После прогулок, отдохнув несколько, ежедневно собирались мы на беседу <…>. Так, государь и государыня с великими князьями и великими княжнами садились рядом и проводили время в разговорах, а мы сидели вокруг комнаты, на стульях, как бы прикованные к ним истуканы, потому что ни разговаривать между собою, ни вставать с них не смели. Достопримечательного тут было только то, что на простиравшемся на полу шлейфе платья императрицына лежала всегда дворная паршивая собака, которая нигде иначе не ложилась и которую императрица никогда не сгоняла. Чудная собака сия достойна того, чтоб о ней упомянуть. Она, увидя однажды государя, идущего по двору, неизвестно откуда взялась, подбежала к нему и маханием хвоста изъявляла ему свою радость. Он ее погладил. Она, как будто бы получа чрез то позволение, пошла за ним на лестницу, в комнаты и в самый кабинет его. Он дал ей волю и не отогнал от себя. С тех пор она от него не отставала и в короткое время из робкой и боязливой так сделалась смела и спесива, что никто, кроме его, дотронуться до нее не мог: на всякого она огрызалась и кусала. Один раз случилось, что она во время вахт-парада, бегая за ним, не в пору залаяла, так что он, рассердясь на нее, закричал нам: „Возьмите ее от меня прочь!“ – Мы все кинулись на нее.
